нос и подбородок. - Это жизнь, Женя,- сказала Марина Сычикова,- это жизнь,- повторила неизвестно зачем и попросила в отчаянии: - Прости меня. Женя, прости, если можешь. А если не можешь,- проговорила, кусая острыми своими зубками нежную губку,- если не хочешь... то просто... то ради того, что было... того, что есть... спаси меня. Женя. Женечка. Итак, то, что ввиду невероятного стечения обстоятельств. поразительных совпадений и нелепых случайностей не удалось Евгению совершить на земле промышленного Южбасса, в тепличных условиях родного города, он должен был сделать здесь, в чужом и враждебном месте. Он должен был (его умоляли) во имя любви, во имя того, что было, и того, что есть, во имя всего святого найти денег. - Двести рублей,- назвала Мара цену здешнего, чудеса творящего, но алчного без меры профессора. - Разуй глаза,- ответил, в общем-то, тронутый Мариными чувствами и словами и потому смягчившийся Штучка.- У меня ничего нет. Ничего. Три червонца и вот - пластинки. - Женя, Женечка,- голос любимой дрожал,- хочешь, на колени встану, хочешь, я... - Да подумай головой, где я возьму тебе деньги, рожу, что ли? - Продай пластинки. - Сейчас? - Сейчас. - Здесь? - Здесь! (Однако до чего порой отвратительным может быть гений чистой красоты и до обидного безобразным чудное мгновение.) - Слушай,- сказал Евгений после некоторого, впрочем, краткого раздумья,- давай поедем на юг. (Не станем усмехаться, оригинальность всего последующего несомненно компенсирует банальность зачина.) - Давай поедем на юг,- сказал Штучка.- В Крым или куда скажешь, все равно, лишь бы зимой было тепло. Туда, где много домов отдыха, танцверанд и парков со скамейками. Купим гитару, губную гармошку, ты будешь петь, а я играть. Давай? Никаких заслуженных артистов и художественных руководителей, никаких разводов, квартир и прописок. А на ужин и стакан домашнего вина разве мы не заработаем? А если облом, если не пойдет, станем думать, что и как... Но, понимаешь, останется память, как фото... Ты, я и гитара. Хочешь, и тебе купим, будем, как Саймон с Гарфункелем? - Хочу,- сказала Мара и рукой тронула его щеку.- Очень хочу. Женя,- сказала шепотом, тихо и нежно. Итак, в половине десятого Евгений Агапов появился перед запертой дверью промтоварной палочки буквы "П" (почему он выбрал это место, и по сей день для автора тайна, возможно, ассоциируя торговую точку со вседозволенностью или, что более вероятно, движимый детскими, десятого класса воспоминаниями о зимних каникулах, проведенных перед магазином "Досуг" на улице Кирова в городе Москве). Впрочем, не важно. Двумя руками он прижимал к животу пять черный винил содержащих конвертов, кои, лишенные непрозрачного пакетного полиэтилена, безусловно, могли смутить душу знатока ярким глянцем нездешнего дизайна. Но если честно, то какому ценителю и меломану нужны его сокровища, его blood, sweat and tears здесь, на пустынной в десятом часу площади перед торговым (день начинающим с полудня) центром, здесь, в Золотой долине (бывшем Волчьем логу), на таежном острове изобилия заморских командировок и иностранных делегации... нет, автор, конечно, не отрицает, и здесь, в этом эпицентре, геометрическом месте сибирского снобизма и изысканности, на trade mark that was registred, и здесь можно было в старые добрые времена печь бабки, но не перед дверью ТЦ и не в кедах, конечно, ленинградской фабрики "Красный треугольник". Нет, скверные улыбки, вскинутые брови и даже подозрительный прищур иных любознательных глаз - все эти признаки неадекватности агаповского поведения, увы, не случайны. И тем не менее, хотите, верьте, хотите, нет, но в начале одиннадцатого к Евгению Анатольевичу Агапову, человеку без паспорта и нижнего, кстати, белья, подошли два разновозрастных жителя города Тбилиси и сделали почин. Сей удаче, как ни странно, суждено было стать началом крушения всего благородного коммерческого предприятия. Через каких-то полчаса (двадцать пять минут) Штучка лишится и противозаконного своего дохода, и, да-да, так и не распроданного богатства. Черный, но неизбежный миг расставания автор в силах оттянуть лишь небольшим отступлением, рассказом о первых (и последних) Штучкиных покупателях. Это отец и сын Ткебучава. В Сибирь, богатством которой, как предсказывал ученый помор, будет прирастать могущество государства российского, родственники прибыли после нескольких неудачных попыток в самом деле искры Божьей не лишенного Бесо Ткебучава получить музыкальное образование в более умеренном климате. В нынешнем, 197... году уставший от просьб и обещаний глава семейства Зураб Александрович привез наследника в Новосибирск, нанял ему трех репетиторов из числа доцентов местной консерватории и, слушая похвалы в адрес мальчика, на сей раз в успехе не сомневался. В городок двух гордых (и отзывчивых. Евгения в беде не оставивших) людей привело желание купить загодя, ввиду здешних лютых зим, толстый сирийский свитер, каковой (вые), по сведениям одного из учителей, Бессариона, ТЦ предлагал в неограниченном количестве и расцветок разнообразнейших. Приехав слишком рано. потомки зугдидских крестьян-виноградарей без покупки (теперь спасибо Евгению) не остались. После осмотра его отменной, со вкусом подобранной коллекции будущий Моцарт (Хачатурян?) произнес длинный и страстный монолог на незнакомом Штучке наречии, в смешении согласных которого последний не без труда уловил лишь слова "Мусоргский" и "Америка". - Сколько хочешь? - устав слушать, спросил Штучку отец молодого гения. - Шесть... шестьдесят, - ответил бесстыжий наглец. Однако вовреки ожиданиям ничего страшного за этим не последовало. Затеяв с отцом продолжителный обмен "хо-хо" и "ара-ара", сын вновь вышел победителем. Вот в какой момент в воздухе сверкнула сотня, которую, к счастью, удалось благополучно разменять в гастрономе напротив. Итак, Emerson ушел, оставив надежду сохранить (с Божьей помощью и при удачном стечении обстоятельств) хотя бы часть, хотя бы самое-самое, хотя бы Jethro Tull. Но сбыться светлой суждено не было. Пока наша троица в гастрономе меняла деньги, передавала из рук в руки бумажки и вещи, никем и ничем вокруг, себя не интересовалась, за ней самой внимательно наблюдали двадцатипятилетний младший лейтенант ОБХСС Чуньков и товарищ его (одноклассник, естественно), старший грузчик промтоварного отдела ТЦ Дмитриев. Страж социалистической собственности сегодня долг не исполняет, он вообще в отпуске, а сегодня, первого июня, выехал на природу, и на скамейке у почты ждут, когда кавалеры расплатятся за фруктовую воду "Дюшес", две студентки техникума легкой промышленности. Подруги заняты журналом "Силуэт", а профессионал, забыв обо всем, не отрываясь, наблюдает творящееся беззаконие. Ну-с, Евгений возвращается к закрытым дверям, проходит еще десять минут, и со стороны гастронома к нему подгребает (счастливая примета - два) очередная пара. Оценив товар сразу и по достоинству, молодые люди с ходу предлагают избавить Штучку от всех беспокойств оптовой покупкой,. Евгений объясняет - за четырнадцать он отдает Цеппелин с Кримсоном, а эти, эти он передумал. Хорошо, клиенты согласны и на половину. Радость бедняги не была безграничной лишь из-за желания (вполне, впрочем, естественного) двух с виду вроде бы обыкновенных парней удостовериться в качестве, попросту говоря - в спокойных (домашних) условиях осмотреть пластмассу и в случае сомнений прослушать на эталонном аппарате. - Здесь рядом,- обещают незнакомцы.- А так, сам пойми, кот в мешке нам не нужен. Штучка подумал и, нетерпение скрывая с трудом, ответил: - Ладно, пошли. Как читатель, вероятно, догадывается, все обошлось без членовредительства. За домами, на тропинке, на лужайке, на пути к мифическому жил массиву, среди июньской флоры и фауны Евгению был предъявлен документ, красный колер которого в сочетании с черно-белыми тонами фотографии хозяина, преображенного парадным кителем, оказался столь убедительным, что наш дуралей без криков и сопротивления (в профилактических целях одну руку ему все же завели за спину и слегка завернули) отдал в обмен на пожелание: "И чтобы мы тебя здесь больше не видели" - и чужие деньги, и свои, некогда неприкасаемые, лелеемые. заботливо оберегаемые от острых предметов и солнечных лучей роталы и цеппелины с кримсонами в придачу... И тем не менее, и тем не менее без четверти двенадцать Евгений Агапов по прозвищу Штучка поднялся по лестнице в кафетерий торгового центра и положил на столик перед близкой к истерике Марой восемь четвертаков. Двести рублей, прошу пересчитать. Ну, а пока недоверчивые смотрят продукцию Монетного двора на просвет, мы, избегая победы не сулящей дискуссии о соответствии цели и средств, поговорим, порассуждаем об этикете, о вежливости, о правилах хорошего тона. О том, какие непоправимые последствия влечет за собой несоблюдение приличий. Ах, в самом деле, от скольких горестен и разочарований могло быть избавлено человечество, если бы мы все, безотносительно к нашему настроению и состоянию, образу мыслей и вероисповеданию, входя в чужой дом, имели бы честь говорить: "Здравствуйте", а отобедав, соизволяли изречь: "Спасибо". Боже мой, какие перспективы и светлые дали открылись бы перед обновленным миром, когда бы старшим всегда и везде уступали место, дам галантно пропускали вперед, а в присутствии детей тщательно выбирали слова. "Будьте взаимно вежливы". - взывают к заблудшим душам в каждой булочной (и столовой), обращайтесь к незнакомым на "вы" и по имени-отчеству, надеясь на взаимность не забывайте герцогов (равно как и грифов) величать "ваша светлость", и милиционеров (невзирая на количество и ширину лычек) - "товарищ офицер". Однако, увы, герои нашей авантюрной истории не читают рукописных плакатов, не следуют советоам, не верят чужому опыту, именно сие их свойство и объясняет такое обилие прошлых и будущих неприятных положении и главное, попыток выйти из них с выгодой. Впрочем, пора уже от общих рассуждении переходить к все поясняющим примерам. Итак, Евгений вновь посетил общежитие физического факультета Новосибирского государственного университета и вновь (в который уже раз) огорчил моветоном, не расщедрился ни на "доброе утро", ни на "извините", ни даже на "покедова". Правда, когда подходил он к серой пятиэтажке, не контролируя после акта изъятия ноги и мелко дрожавшие руки, едва ли кто-либо, включая Евгения, мог предположить, что его покорность судьбе, жертвенность, благородная готовность еще раз унизиться, уронить свое достоинство вновь показаться перед свидетелями и соучастниками вчерашних и позавчерашних мерзостей, черных дней его жизни, решимость войти в их дом, и не с чем-нибудь, а с просьбой, постыдной во всех отношениях, обернется очередным нарушением правил поведения, жертвой которого окажется чистая душа Мишка Грачик. Да, Штучка готов был страдать, но насладиться его покорностью судьбе никто не пожелал. Во всяком случае. на настойчивый стук в дверь (почему-то закрытую, наружную) в комнате триста девятнадцать никто не прореагировал. Вот где, в длинном и темном коридоре, неправедная мысль поразила Евгения. Соблазняя себя легкой добычей и самому себе давая клятву немедленно (сразу, как только, при первой же возможности) почтой (телеграфом) вернуть награбленное. Штучка, с лицом, его (как носителя гнусного замысла) изобличавшим совершенно, завалил в ближайшую открытую комнату и, не стесняясь двух студенток в линялых халатах, к членораздельной речи плохо способным языком попросил: - Линейку железную, пожалуйста. Линию провести. Гибким металлическим концом миллиметрами размеченной селедки Евгений отодвинул защелку и .. И испытал неприятное потрясение, позорную слабость, обнаружив в проклятой комнате товарища своего и земляка, Мишку Грачика. Хозяин и безумная его подруга исчезли, а Лысый остался, лежал под своим одеялом, выпростав в большой мир к людям за прошедшие три часа всего лишь ладонь, левую. Тут автор и рад бы смягчить бессердечность nocтупка некоторыми сомнениями негодяя, но, увы, увидев беззащитность ближнего, Евгений оправился от растерянности, проворно раскрыл чужую сумку, достал "адмиралтейский" бумажник и в мгновение ока освободил его от всех сбережений бывшего токаря завода "Электромашина". Итак, Модильяни был куплен, чему поочередно удивились сначала Вадик Каповский, а вслед за ним доктор Лесовых. В три часа Купидон разбудил на диване в уголке прикорнувшую Мару и повел через лес в клинику. Он терялся в догадках и хотя вид имел обыкновенный - наглый и самодовольный, но прежней всесильности не испытывал и потому проявлял подозрительность. - Сумка-то тебе зачем? - спросил, раскрывая дверь и приглашая на выход. - Там смена,- не задумываясь ответила Мара, повергнув, как справедливо подмечал врач-гинеколог, ценитель удивительного итальянца, невежественного Вадьку в растерянность и даже уныние. В половине пятого доктор сам вывел Мару в коридор и усадил в кресло. - Скажите,- спросила его бестрепетной и холеной рукой освобожденная от тягот материнства девица,- а кроме того, что во дворе, есть еще какой-нибудь выход отсюда? - Есть,- ответил "профессор".- По коридору направо, там вторая лестница, выйдете торжественно на парадное крыльцо. - Спасибо. - Не стоит благодарности. Спустя час Владимир Ефимович Лесовых зашел в ординаторскую в тишине и покое выкурить вечернюю сигарету, зашел и, к величайшему своему изумлению, прикуривая, увидел во дворе на скамейке явно томящегося в ожидании своего, не сына, не пасынка, как сказать, в общем, Вадима Юрьевича. Доктор выглянул в коридор - в голубоватой пустоте уже намечались вечерние тени. Доктор вернулся к окну, во дворе на скамейке один-одинешенек сидел Купидон и время от времени поворачивал голову то направо, то налево. Доктор постоял, подумал и наконец издал, испытывая необыкновенное, ни с чем, пожалуй, не сравнимое удовольствие, первый, неожиданный, похожий на фырканье смешок. "А" УПАЛО, "Б" ПРОПАЛО Ну что ж, как справедливо полагали дети капитана Гранта, кто хочет, тот добьется, а кто весел, тот непременно посмеется. Итак, под музыку Исаака Дунаевского заканчивается для Штучки и Мары сибирская часть нашего невероятного приключения. Ночь одна возлюбленная пара провела порознь. Мариночка зa небольшую мзду (пять рублей) - в комнате матери и ребенка Новосибирского железнодорожного вокзала, а Евгений - невдалеке (совсем рядом), у касс дальнего следования. В шесть часов утра (в пять пятьдесят две) у первой платформы затормозил поезд Южносибирск - Москва, четвертый вагон распахнул перед нашими голубками железные двери, и они заняли два, увы, верхних места в разных (впрочем, и на том спасибо) купе. Пятнадцать минут краткой стоянки истекли, симпатичный чешский электровоз плавно, без рывка стронул с места шестнадцать зеленых вагонов, колеса сделали один оборот, и в этот момент, ни раньше ни позже, на перрон вывалил вслед за взъерошенным пассажиром мягкого вагона безбилетник. Бледный, в надвинутой на глаза, нахлобученной на уши синей шапочке "заяц" кинулся вслед своему лохматому товарищу, колеса стукнули на стыках, беглецы наддали, поравнялись с двенадцатым вагоном и при поразительном попустительстве, даже... даже содействии тощего (в форменной, на зытылок съехавшей фуражке) проводника оба, один за другим, запрыгнули в темный, набирающий ход проем. Не может быть, повторяем мы, глядя вслед уходящему уже на хорошей скорости поезду. Не может быть, говорим, глазам своим не веря. И тем не менее сие не оптическая иллюзия, обмана нет. В самом деле, мы видели, как Мишка Грачик (в синей, лысую голову облегающей шапочке), рысцой поспешая за Колей Бочкаревым, заскочил в предусмотрительным Винтом не запертый тамбур двенадцатого вагона. Но позвольте, а как же... как же... астрофизика... второй закон термодинамики... мечта? Что случилось, что побудило Лысого ранним утром второго июня покинуть хвойные, вечнозеленые азиатские просторы, стремительным рывком присоединиться к поезду, увозящему его быстро в чужих руках тающие деньги. Друзья, только не отчаивайтесь, мечта уцелела, просто обрела brave new incarnation, воплощение и олицетворение. Что же касается всего остального, занимавшего наше внимание на протяжении всей второй части, то печален будет мой рассказ. Понедельник (первое июня) оказался черным не только для Вадика Каповского. Увы, в день защиты детей судьба была безжалостна не только к сычиковскому фетусу. В этот летний день, теплый и ясный, погибла школьная дружба, но сначала автор лишился взбалмошной и, безусловно, ставшей социально опасной героини. Это печальное (возможно, однако, для несклонной к сантиментам части населения и облегчение несущее) событие на три года разлучило самого сообразительного героя нашей истории с учебниками и честолюбивыми планами, ну а самый упрямый, как видим, бежал за Уральский хребет. Впрочем, иного варианта у него просто не было. Мишка Грачик в любом случае не мог сколько-нибудь продолжительное время оставаться в Академгородке, чужое безумие лишь превратило его бегство в беспорядочное, неизбежность же расставания с землей сибирской определилась вне всякой связи с диким, но, в общем-то, логичным поступком Алисы, определилась в тот самым момент, когда Лысого второй раз поймал студенческий комендант общежития физического факультета Андрей Мирошниченко. Итак, уважаемые читатели, любители российской словесности, позвольте обратить ваше внимание на мелочь, деталь, эпизод, в суете предыдущей главы в общей картине дел и свершений подобающего места, к сожалению, не занявший. Смотрите, вот потерявший совесть и стыд Штучка роняет капли пота у запертой двери с номером 319, слизывает соленые бусинки с верхней губы и в алчном нетерпении нащупывает холодным металлическим концом линейки клиновидный язычок замка, чик-чик, звякает железо о железо, щелк, разделяет линейка врезную и накладную части замочного механизма, скрип, отворяет сезам закрома... Евгений выпрямляется, выпускает из рук ненужную железку и скрывается в темноте открывшегося прямоугольника, а ему в спину... да-да... прямо между лопаток (между третьим и четвертым спинными позвонками) глядят, провожая, два женских, тревожно горящих глаза. Кто это? Это Наточка Журавлева осторожно выглядывает из-за масляной краской крытого косяка. Натуля, девочка-первокурсница (одна из двух знакомых нам обладательниц линялых халатиков и домашних шлепанцев). Она, щедрая, одолжила злоумышленнику "линейку линию провести" и не удержалась, пошла ненавязчиво (из укрытия) полюбопытствовать, а какую именно линию задумал провести такой милый, но нервный незнакомец. Ай, Ната на цыпочках доходит до лестницы, изящно слетает на первый этаж и, представ перед вход стерегущими (на вахте дежурными) одногруппниками, спрашивает, счастливая обладательница сногсшибательной новости: - Мальчики, угадайте, кто завелся у нас в общаге? - Наталья,- наставительно говорит ей самый ласковый,- пора бы уже знать, с тараканами не сожительствует никто, кроме людей. - Фу,- обижается Ната, но сенсация не оставляет места кокетству.- Пока вы тут сидите, - выпаливает крошка,- на третьем этаже орудуют грабители. Итак, Штучка в последний раз растворил двери холла-фойе, вышел на крыльцо, сунул руку в карман, ощупал смятые купюры, облизнулся, пообещал равнодушному июньскому полудню: "Верну, все до копейки верну"- и на деревянных ногах пошел прочь, снова и снова трогая пальцами драгоценный пергамент. Его, уходящего, еще можно было увидеть в окно, когда у Мишкиной кровати собрался мрачный консилиум. - Спит,- констатировал Шина, приподняв край одеяла.- Устал, болезный. Свет упал на дно колодца. Лысый разлепил глаз, гладкий образ активиста преломился в черном хрусталике неудачника, губы промычали что-то в высшей степени антиобщественное, глаз закрылся, но сон не снизошел. По плечу властно похлопали, несчастный вздрогнул и, всколыхнув пружинный панцирь, сел, ошалело озираясь. - С Новым годом,- прилетело легкомысленное поздравление откуда-то из-за спины студенческого коменданта. Но холодный немигающий взгляд Мирошника не позволил смешкам разрастись во всеобщее веселье. - Вчера мало показалось? Лысый поежился и не ответил. - Так,- покачал аккуратно стриженной головой член общественной приемной комиссии физфака,- так-так,- поцокал языком. И тут ему (удивительно своевременно) со словами: "Пахнет... не иначе как вчера вечером скушали"- передали в темной прихожей найденную порожнюю бутылку "Русской". Шина нюхать побрезговал, блеснул нордическими льдинками зрачков, ожег беззащитного Мишку, гада, ему, Андрею Мирошниченко, бросившему вызов, и твердо решил - ни в коем случае не портить необдуманной спешкой увлекательнейший процесс методичного выяснения и снятия вопроса. Объяснимся, вожак молодежи опаздывал самым отчаянным, непростительным образом. Обещающее все стадии расследования и наказания неожиданное продолжение вчерашней истории случилось чертовски некстати. Если бы Мирошник не ушел без часов, тоже экстраординарное, необъяснимое (нервы?), невероятное событие, то ехал бы себе сейчас в автобусе номер восемь и знать бы не знал о новом наглом, уже ни в какие ворота не лезущем посягательстве на доброе имя и честь общежития физического факультета и его, Шины, благими делами нажитый авторитет. Но вот забыл часы, вернулся, и надо же, только вошел в общагу, примите-распишитесь, очередной недород-коловорот - грабители. "Так",- думал Шина. "Так-так",- бились холодные пульсы в его висках, напоминая о неподвластном студенческому коменданту вселенском отсчете секунд, минут и часов. Но озарение пришло, соблазн уступил место спокойному расчету. - Отвести его в пятьсот десятую,- приказал Мирошник.- Пусть проспится, а уж после пяти я им займусь. - Одеть или так вести? - спросил все тот же шутовской тенорок у него за спиной. - Так,- на ходу бросил сатрап и, прихватив вещественное доказательство (компромат) - пустую бутыль, поспешил к себе. Сунул сосуд в стол, замкнул стальной браслет "Славы" и вот уже (бегом уронить достоинство остерегаясь) широким неестественным шагом рассекает лес. Попрощаемся с общественником. На нашем пути этот правильный субчик больше не встретится. Нет, к пяти он не вернется и к шести не прибудет, ласковым, желтым, усталому путнику сулящим приют стоваттным теплым светом не зальется сегодня его на восток обращенное окно. Увы, пять пар (способных вложенный алтын возвращать сторицей) финских зимних сапог в те прекрасные времена сами в руки не шли, не давались запросто. Продавцы обувных отделов требовали обхождения, и пришлось Шине провести в табачном дыму (ай-ай-ай) и вечер, и ночи сладкие часы, и прикатит он лишь утром, в молочной половине пятого на такси, словно опытный конспиратор, расплатится у "Золотой долины" и пешочком, как будто вот так, просто и независимо, играючи, гуляя, и шел себе из самого города, двинется к общежитию. А неурочную, Шиной щедро (в оба конца) оплаченную тачку (ох, Создатель, неугомонный шутник) у одинокого автобусного столба неистовым жестом остановит молодой человек в темных пляжных очках и самодельной шапочке цвета индиго, и в нем спустя полтора часа мы, уже на железнодорожном вокзале, с изумлением неописуемым признаем Мишку Грачика, Лысого. Но это завтра, а сегодня бедняге все же позволили одеться, и он, возможно, из благодарности, не потребовал физического принуждения, а сам, всего лишь направляемый твердой знающей рукой, проследовал на пятый этаж, где после отъезда второкурсников стояли пустыми комнаты с пятьсот десятой по пятьсот пятнадцатую. Дверь захлопнулась за его спиной, щелкнул два раза французский замок, Мишка сел на кровать (на пятнистый матрас) и заплакал, один-одинешенек. Эх, горе горькое. Но чем мы можем помочь? Мы, слабые, беспомощные, сами вечно уповающие на счастливый случай, разве способны мы выручить человека, попавшего в беду, в крутой переплет. Нет, лучше (и в прямом, и в переносном смысле) сохраним лицо, спрячем наше оскорбительное сочувствие подальше. Оставим Мишку в покое, пусть все идет своим чередом, и его, невезучего, в шестом часу по чистой случайности вызволит юный поэт со смешным именем Вова Крук. Мы же вернемся в позором и всеобщим презрением покрытую комнату номер триста девятнадцать. Вернемся в счастливый для нее час отсутствия общественного интереса, войдем в благословенное начало одиннадцатого и посмотрим, как пробуждались в это утро сплошных неожиданностей два других путешественника в прекрасном. Впрочем, как проснулась Лиса, автор сказать не может, куда-то он отвлекся, о чем-то задумался, ах да, увязался за Штучкой, невероятной встречей захотел полюбоваться и обернулся уже на звук неловкого падения, Алиса зацепилась за злосчастный порожек и, возвращаясь после краткого визита в темноту прихожей и сопряженных с ней помещений, сотрясла платяной, облупленным боком к входной двери повернутый шкаф. Постыдность инцидента заключалась в безобразном несоответствии произведенного звона и грохота ощущению, уже было у Лисы возникшему, владения своим телом, чувству сохранения координации вопреки вчерашнему буйству. - Тьфу ты, черт.- сообщила о постигшем ее разочаровании Алиса, глядя в Емелину ряху, сонного непомерного удивления полное лицо, возникшее из-за противоположного угла фанерного ветерана. На что Александр, с сочувствием покачав головой, заметил: - Та сторона опасна во время артобстрела. - Дурачок,- сказала Лиса. - Ну, это ясно,- не стал спорить Мельников. Лиса помолчала, оценивая насмешливую невозмутимость, кою от уха до уха уже являла собой Емелина физиономия. - Ну, ничем вас не проимешь,- проговорила со странной то ли досадой, то ли безнадежностью. - Видно, плохо стараешься,- не стал жалеть ее Мельников. Его грубость, показалось, никакого действия на Лису не возымела, она прошлась по комнате, словно убеждаясь сама и всем демонстрируя свою независимость и самостоятельность, постояла у окна, поворотилась к Емеле, и только в этот момент стала очевидна перемена в ее лице. Глаза (голубоватые болезненные белки) стали пугающе огромными. - Плохо стараюсь? - Она приблизилась.- Манкирую,- проговорила она (бабушкина внучка), стоя на расстоянии вытянутой руки от продолжавшего улыбаться, но ко всему готового Мельникова, и вдруг, вызвав позорную конвульсию в его напрягшемся теле, поклонилась, стукнула костяшками о пол.- Спасибо, родной, за здоровую критику.- Стремительно распрямилась.- Уж теперь не подведу, кровь из носа, так постараюсь, век будут помнить...- и выбежала, истеричка чертова, пинком растворив дверь. Грачик шевельнулся под одеялом, скрипнул ложем, изменил топографию изгибов и складок, но третьим лишним не стал. Благословив его за это, Емеля, движимый то ли стыдом, то ли в самом деле испугавшись слов неуемной своей подруги, вскочил, натянул штаны, румынскую футболку с собачьей мордой (конечно же, шиворот-навыворот) и вылетел в коридор. Но Алисы и след простыл, ни в общаге, ни на улице ее не было, за те полминуты, пока ворочался Грачик, она таинственно исчезла, растворилась, концентрация бешенства превысила допустимую. Некоторое время простояв растерянно на лужайке у крыльца, Емеля в странном волнении зачем-то пошел к универу, на полдороге передумал, повернув к морю, но и в этом (кстати, верно выбранном) направлении до конца идти не захотел, порыв иссяк, темп упал, заметив чей-то недоуменный взгляд, Емеля ощупал плечи свои, бока, остановился, скосил глаза на бледную изнанку без рисунка и начал смеяться. Он свернул с дорожки, зашел за деревья, переодел майку, сел на траву, откинулся в одуванчики и так довольно долго лежал (руки за головой), глядя в летнюю безоблачную голубизну. "Саня,- думал он, не препятствуя маленькому жучку совершать неспешных подъем по щеке,- Саня, кто сходит с ума, ты или она? - спрашивал Мельников сам себя и сам себе рекомендовал: - Уймись, Христа ради". Потом встал, уверовав в свое радикальное поумнение, и пошел домой (через столовую). Грачик в комнате триста девятнадцать отсутствовал, только смятое одеяло на кровати, ни вещичек его, ни записочки. "Мог бы и застелить",- вот и все, о чем подумал Мельник, в смысл и значение сей небрежности вникнуть не способный и уж тем более предвидеть неотвратимые последствия. Впрочем, он не ворчал, не брюзжал, просто пожалел (может быть, впервые), что Мишка куда-то (совершенно непонятно куда и, главное, зачем) свалил и не с кем разделить хорошее настроение. В общем, пригодилось для встречи Лисы заготовленное гурджаани. Стул обратился в стол (столик) и был приставлен к кровати, подушка переместилась в ноги, ближе к свету. Мельник принял свободную патрицианскую позу, плеснул в эмалированную кружку с изображением маленького рыболова и друга его гусака благородный напиток, отхлебнул, раскрыл сочинение ленинградских (московских?) Гонкуров и, запивая одну главу за другой, читал о далекой авторитарной планете, пока не уснул, наивными намеками шестидесятых позабавленный. Около шести его разбудил негромкий, но настойчивый стук. Ожидая увидеть Лысого, Емеля, спешкой не унижаясь, поднялся и, как был в сирийских белых трусах и демократической футболке, отпер. За порогом стояла Лиса. и, по всем признакам, трезвая. В ответ на красноречивый взгляд она сказала спокойно и буднично: - Мельников, я не виновата, мне просто больше некуда пойти. Итак, итак, остается лишь удивляться и недоумевать, как это Емеля, выбежав из общаги, не заметил ее на той стороне дороги, у кромки деревьев. Зачем-то вглядывался в спину третьекурсницы с биофака, на ходу читавшей Ремарка, переводил взгляд на пару (!!!) беззаботных выпускниц фэмэша, спешащих в столовую. Конечно, волнение, лишний адреналин, весенний авитаминоз, июньская аллергия... Впрочем, осенью, когда бедного нашего друга освидетельствует компетентная медкомиссия, найдется простое объяснение и невнимательности, и ненаблюдательности, за первый курс его пустяковые школьные показатели - 0,75 правый и - 0,5 левый (дробной части не изменив) увеличились на один диоптрий каждый. Но это выяснится в декабре, в июне же ничто не может помешать нашему удивлению. Итак, покуда он вертел башкой от юбки к юбке, Лиса вошла под сосны, обогнув кусты, ступила в чащу и действительно скрылась из вида. Досужий собиратель ягод и трав, повстречав ее на тропе, был так поражен ее внешностью и состоянием, что даже обернулся вослед. А свидетельством того, насколько глубоко запал ему в память образ нашей чудачки, без сомнения, может служить то редкое упорство, с коим сей щедро остепененный натуралист впоследствии таскал из статьи в статью (раздражая даже своих многочисленных учеников) рожденный в ту солнечную минуту термин "маниакальная двигательная аритмия". Однако неизвестно, мог бы профессор спустя час узнать вдохновившую его прекрасную незнакомку, Лауру-Лису, в апатичной, созерцательной неподвижностью скованной фигуре, сидевшей пред голубыми просторами Обского водохранилища и желтые пятки купавшей в пресноводной волне. О чем думала Лиса в этот день, наблюдая прирученную человеком стихию? Почему она не разрешила вчерашнее сомнение, почему не дошла до своего дома, метров за пятьдесят до песочком и хвоей посыпанного двора остановилась на зеленой прогалине и, глядя в пустоту, как в зеркало, стала мелко и глупо смеяться. Согласимся, предположить невозможно, будто догадалась она, что два дня нелетной (невзлетной?) погоды не позволят мамаше Колесовой-Андронович в намеченный срок проститься с портом на реке Лене? Нет, конечно, просто само вчерашнее беспокойство среди леса, среди сосен ее неожиданно рассмешило, эта нелепая связь с кем-то и с чем-то, страстное, еще секунду назад возбуждавшее, толкавшее в спину желание узреть плоды своих рук, отраженные чертами родного и ненавистного лица, превратилось в пугающее веселостью журчание. Буйное помешательство стало тихим. Но о чем все-таки думала, уже сидя на берегу и осыпая колени сухими горстями песка? Ни о чем - ответ формально верный, мозг ее, нарушая древнегреческую формулу существования, не вырабатывал нового знания из суммы накопленного, в ее голове происходила работа, но результатом необыкновенной активности была не теорема Ферма и не определение дифференциальной земельной ренты, мозг ее рождал пустоту, безбрежную, бездонную пустоту, ту самую, кою возможно было только заливать, заливать, заливать, и все без надежда заполнить содержимым всех на свете существующих бутылок и ампул. В конце концов она (от ночного алкоголя не вполне освобожденная) уснула. Уснула, правда, не у воды, а над водой, в траве прибрежного откоса, на который поднялась после того, как долго шла вдоль водяной кромки по щиколотку в пене и песке. Автор не будет врать, будто бы снился ей черный человек - инок с книгой или, наоборот, прекрасный белый город у синего моря. И то и другое сомнительно, скорее всего, снилась ей бессмысленная чепуха -- обрывки кинолент, свет, тень, короче, всякий мусор, хлам, отбросы, какими обыкновенно из педагогических соображений потчует Оле Лукойе несовершеннолетних борцов с похмельным синдромом. Проснулась Лиса с затекшими конечностями и некоторой тяжестью в голове. Ее разбудили звуки "ладушки, ладушки, где были? У бабушки". Впрочем, соприкасались явно не ладошки, чему порукой было однообразное сопение одного играющего и тихие стоны другого. Нет, нет, в самом деле, чертовски сложно в хорошую погоду уединиться на природе. Возле Лисы, представьте себе, по ту сторону ивовых зарослей, смертный грех по взаимному согласию совершали девица восемнадцати лет с незаконченным средне-техническим образованием и один из наших утренних экспроприаторов, обладатель смутившего Штучкину душу мандата, лейтенант Чуньков. Товарищ его, грузчик Дмитриев, увлек свою даму дальше от шума прибоя, и на взгорке, под сенью ветвей, вдали от океанского пьянящего бриза все еще уговаривает подругу не робеть, тогда как под боком у Лисы простая мысль - "один раз живем" - уже овладела массами. Впрочем, экая все же накладка и непЈрка, столько прошагать на солнцепеке и упасть в траву прямо под носом у спящей психопатки. Итак, Лиса проснулась, встала на ноги, сквозь просветы в листве убедилась в правильности слухового восприятия. убедилась и с жизнерадостным (!) криком: "А-гоп, а-стоп, а-Зоя!" - соскользнула вниз по песчаному обрыву и запрыгала у воды, горланя безобразную песню. Отчего товарищ лейтенант, пойманный в решительном движении, каковое делу венец, нерасчетливо качнулся вправо, солнышко его лесное - влево, и в результате оба, взвыв от крайне болезненных ощущений (и упущенного счастья), отпрянули друг от друга и скорчились на траве, а наша гнусная насмешница, шлепая по воде босыми ступнями, преспокойно удалилась. Через час уже на Весеннем проезде она разминулась с Мишкой Грачиком. Бедолага заметил ее, побледнел, сбился с ритма, остановился и... лишь проводил взглядом. Впрочем, у нее-то точно минус два с половиной на оба глаза... Но, может быть, хватит о ней. Белка (Лиса) уже была, достаточно, самое время явиться на свет Божий свистку. Итак, свисток. Вернее, ключик из белого металла с сосульками бородок, его, как мы уже говорили, а сейчас лишь напоминаем, в замочную скважину грачиковской одиночки с номером 510 вставил Вова Крук. Вообще описываемый нами понедельник должен быть отмечен в астрономических календарях как день повышенной плотской активности на поверхности Северного полушария. Должно быть так, ибо Вова, не милый понятный Круг (circle), а с подозрительно редуцируемым окончанием (crook), вошел в содержавшее нарушителя помещение не один, а пропустив вперед себя высокую, экстравагантно накрашенную девицу в экзотическом платье (если честно, то чью-то брошенную жену), которая с виду казалась старше кавалера лет на восемь, однако (что, безусловно, делает ей честь) родилась на все двенадцать раньше влюбчивого Вовчика. Кстати, предпочтением бабушек цветам жизни Бовины странности отнюдь не исчерпывались. Учился он на физфаке уже четвертый год, но заканчивал третий курс, поскольку отделил его от второго академическим отпуском. Учился он на не гуманитарном факультете, но дни и ночи ломал голову не над неопределенными интегралами (двойными), а над рифмами к слову, например, "Хиросима" или "чаевничать". (Хотя стихи его автор и по сей день находит забавными и мог бы процитировать пяток-другой строк на память, но, временем и местом ограниченный, лишь напишет, какую рифму отыскал поэт к давно уж нарицательному названию японского города - "апельсины".) Вообще любовь к дактилической распевности в конце концов принесла Вове хоть и не очень завидную, но известность: уже окончив университет, он нашел красивое созвучие к родительному, а также дательному и творительному падежным окончаниям фамилии тогдашнего нашего вождя, сочтен был не вполне здоровым и даже лечился порошками г электричеством, и, как плохо поддающийся процедурам, даже слегка поражен в правах. Впрочем, не это сейчас важно. Существенно, первое, его освободительная роль и, второе, просветительная. Да, да, автор не оговорился, а имел в виду склонность студента третьего курса (уроженца города, между прочим, Харькова) к неожиданным поступкам, так роднящую его с одной нашей знакомой. Итак, это он, Вова Крук, пару дней назад вернувшийся из Москвы (куда, случалось, и раньше ездил на недельку за вдохновением), и привез тот уникальный номер столичной молодежной газеты, который мгновенно зачитали его друзья математики. (Кстати, чуждый эстетике грубых наших дней поэт привез газету, вовсе не потрясающей новостью (уткой?) прельщенный. Строки, столько смятения внесшие в иные восторженные и доверчивые души, Володечка, как человек, популярной музыкой считавший Штрауса, даже не заметил. Нет, газету он привез из-за статьи одноклассника своего и земляка, студента Литинститута, в коей меж критических замечаний и всяческих юношеских рассуждений хитроумно и смело, как бы в виде длинных цитат, были приведены стихи тогдашних молодых и безрассудно храбрых московских сочинителей.) Вот какой необыкновенный человек выпустил на волю Лысого, а тот, потеряв от одиночного своего заключения соображение, и словом спасителя своего не отблагодарил, а просто встал с несвежего матраса и, не видя иной преграды, кроме двух пар недоуменных глаз, вышел вон. Дверь холла-фойе оказалась запертой. (Эх, поздно спохватились лентяи строители и стянули черные скобы куском алюминиевого провода.) Мишка бросил провод между рулонами линолеума, на Весеннем проезде встретил Лису, но, пораженный ее невниманием, не стал окликать, не заговорил, оставил при себе мучительный вопрос. На Морском проспекте (на все той же заколдованной остановке) вышел из автобуса, направился в незнакомый двор, сел на скамейку и среди беззаботно игравших в войну детей сидел, суровый и неподвижный. Лысый ждал темноты, но повторял вчерашний вечер он другим человеком, в другом настроении, теперь надежда не обманывала его и страх не сковывал более члены. За пять часов с нашим узником произошла непостижимая метаморфоза, он разучился плакать, потерял сча