стливый женский дар снимать нервное напряжение. Он стал цельным, решительным и неумолимым. Он отсек все лишнее и поэтому ничего уже не боялся. В двенадцатом часу, испытывая легкую дрожь (признак повышенного мышечного тонуса, а вовсе не возвращение позорной слабости), он вновь пересек порог холла-фойе (не заметив, конечно, пропажи двух рулонов дефицитного материала, не оценив всей меры безответственности своих манипуляций с дверью), поднялся на третий этаж и постучался в дверь с буквой "А". Когда ему открыли, он вошел, посмотрел другу в глаза и сказал: - Я уезжаю. - Никак в Москву?- с язвительностью, право, неуместной спросил его продукцией грузинских виноделов согретый Емеля (Лиса, кстати, отказалась разделить с ним дары полей и уже пятый час, с самого момента своего неожиданного возвращения, безмолвно изучала небесное спокойствие за окном). - Да,- ответил Лысый с достоинством и тут же, былой робости, похоже, до конца не одолев, поспешно добавил: - Я же говорил, меня пригласили на подготовительные курсы. Сказал и окончательно смутился, но теперь вынужденный приступить к деликатному предмету, к объяснению побудительного мотива своего, грозящего всем новыми бедами и неприятностями прихода. - Я... не знаю... ты должен понять... в общем, у меня пропали все деньги. - Где? - вопросом выдал Емеля неприятное, возникшее в нем беспокойство. - Здесь,- ответил Грачик и вновь опустил глаза. Оба умолкли. Лиса не шевелилась, и они, преодолевая сильный соблазн, не смотрели на нее. Впрочем, и на пустую кровать напротив тоже. - У меня здесь не будет и десятки,- наконец сказал Мельников.- Но завтра можем пойти снять с книжки, у меня там рублей пятьдесят, пожалуй, есть. - Ладно. - Лысый явно вознамерился прощаться. (Ах, Господи, ведь он не знает о задержке Шины, не подозревает о пассивности, свойственной активу физфака в отсутствие лидера, не ведает о подготовке (лучшие силы и мысли отнимающей) межфакультетского " бит-бала-капустника", коим через неделю должен ознаменоваться конец многотрудного семестра в холле-фоне общежития истфака, короче, не догадывается о том, в каком святом неведении пребывает Емеля.) - Завтра в восемь встречаемся у почты. - предлагает на прощание Грачик. - Куда ты? - изумляется невольно оказавшийся в роли дурачка Емеля. Грачик, тронутый благородством друга, молчит, потом все же спрашивает: - Тебе что, мало? В ответ Мельников наливает в кружку остатки вина. Грачик выпивает, не говоря ни слова, разоблачается и с головой залезает под клетчатое одеяло, сим чрезвычайно насмешив хозяина своего и благодетеля. В четыре часа утра Саня-весельчак разбудит Лысого словами: - Мишка, Мишка, постой окончился, вставай. БАРАБИНСК. СТОЯНКА ДЕСЯТЬ МИНУТ Ну, как оправдать Лису? Какое объяснение найти, из чего извлечь чеховскую грусть? Может быть, из насмешки? Пока не поздно, всмотреться в кривую линию губ, исхитриться заглянуть в глаза неуправляемой нашей особе, пока руки ее, быстрые пальцы из бельевой веревки мастерят нехитрое приспособление. И тогда, может быть, в этот ночной, из желтого света и длинных теней состоящий миг нам хватит пессимизма просто промолчать? Во всяком случае, она думала о Емеле. В самый последний момент, когда, словно внезапно решив помолиться, она подогнула колени... думала о нем... нет, не верила в его чутье, в его пробуждение и все же... такую возможность не исключала. - Русская рулетка,- внятно сказала Лиса, аллитерацией приукрасив мерзость.- Привет. А Мельников спал, и ему ничего не снилость, мозг его (любой физиолог с удовольствием засвидетельствует) получал полноценный отдых. Сновидения начались в половине четвертого, когда Емеля проснулся от ночной свежести, стал шарить рукой, ища одеяло, приподнялся и увидел пустоту. В утренней игре сиреневого и голубого не участвовала Лиса. Самое простое объяснение пришло сразу, но почему-то не успокоило. Емеля лежал, прикрыв глаза, и слушал тишину. Ни звука, ни шороха. Минут десять он притворялся засыпающим, наконец, не справившись с беспокойством, встал, вышел в прихожую. Он увидел свет, правда, не узкую полоску у пола, а два луча - прямой угол (в дополнение к горизонтали появилась длинная вертикаль), но эта странность лишь зафиксировалась, нового удивления не породив. Всеобщее молчание продолжало казаться главным. Может быть, Емеля оглох? Нет, вот за стеной Лысый вздохнул, подвинулся, шевельнулся. - Лиса,- тихо позвал Мельников,- Алиса. И вдруг понял сиысл световой геометрии - дверь с детской, неизвестно кем прилепленной переводной картинкой "Мойдодыр" не заперта. Что было затем, после смятения, сомнения и, чего уж скрывать, отчаяния? Было желание спасти невинного (как странно вспоминать былое обвинение в эгоизме),- пережив потрясение, Емеля подумал о друге: - Мишка, Мишка, вставай... Ах, Лысый, отупевший и осатаневший от прерывистости сна и безобразности всех без исключения пробуждений трех истекших суток, простим ему этот тяжелый взгляд и черноту зрачков. - Который час? - Не знаю, теперь уже все равно,- отвечал Мельник, подавая ему шапочку, пляжные уродливые очки, "парик, где парик... а, черт с ним... деньги... вот... это все, голуба, серебро себе оставил, не обессудь...". Лысый стоял среди комнаты и все еще, как видно, не верил в реальность происходящего. (Ведь выставляют, как собаку.) - Ну, все, иди. - Куда? - Ты же в Москву собирался. Грачик проглотил слюну, но плакать, как мы знаем, он уже (увы) разучился. - Я... - Ты, ты...- не дал ему договорить Емеля, взял за руку и... нет, это была секунда, мгновение слабости, желание даже не оправдаться, просто показать, разделить эту тяжесть, показать эту картину, этот бред, сумасшествие, но... но Мельник справился с собой, удержался. Слова не нужны, дружба уходила безвозвратно. - Иди,- сказал Емеля, нарочитый и грубый в своем одиночестве, и распахнул с готовностью дверь.- Извини,- добавил с гадким смешком,- что без посошка. Удобства теперь на дворе. Несколько часов спустя, около полудня, когда под звяканье подстаканников проводник купейного вагона скорого поезда Южносибирск - Москва Сережа Кулинич по прозвищу Винт с ленивой любезностью сообщил заглянувшему в его тесный служебный пенал пассажиру: "Барабинск, стоянка десять минут",- в этот самый момент, когда Мишка Грачик, наглотавшись горло раздирающего благовонного дыма, сидел, тяжелую, кайфа, правда, с первого раза не словившую голову положив на плечо Бочкаря, Abbey Road'a, в этот самый момент в трехстах километрах к востоку Саша Мельников впервые за утро остался один. Удалились любопытные, ушли представители общественности, попрощалась администрация, отбыла милиция. И вот, оставшись в одиночестве, Емеля на тумбочке у своей кровати увидел то, чего не замечал все это время, комочек носового платка. Синенький маленький узелок, внутри которого оказалась бумажка и розовый кусочек стекла. Чешская хрустальная свинка с обломанным хвостиком. Он сохранит ее (и будет беречь долгие годы), но никому не станет показывать и потому никогда не узнает происхождения малютки. А это - единственный стеклянный предмет, уцелевший в квартире Светланы Юрьевны Андронович после учиненного ее дочерью погрома. Розовая чешская свинка, поросенок. На приложенном к подарку обрывке клетчатой бумаги обломком карандаша небрежной Алисиной рукой было начертано одно-единственное слово через дефис: "Хрю-хрю".  * ИНТЕ-ИНТЕ-ИНТЕ-РЕС
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * ТЫ КТО? Итак... (Увы, ежедневно протягивая руку к "фонтанке", автоматическому самопишущему перу, автор буквально на коленях умоляет себя не употреблять впредь сей отвратительный, набивший оскомину, опостылевший союз "итак", но, как видите, только зря унижается.) Итак, со всей откровенностью следует признать, Новосибирск - не город мечты. Параша, а не город. Серый, грязный, а хваленый Академгородок так и вовсе гадюшник, клоака, собаководческий совхоз - это в лучшем случае. В каких расписных шорах мы до сих пор ходили, через какие наивные очки взирали на окружающий мир. Боже мой. Ну нет, довольно. Хватит. В какой момент, в какой поистине сказочный миг мы искали счастье в медвежьем углу. В час, когда всем и каждому стало ясно, где сходятся параллели и меридианы, исполняются желания и происходят чудеса. О, Москва, как много в этом звуке. Yeah, yeah, yeah, hally-gally Затмение, нелепое самомнение. В это невозможно поверить, это невозможно понять, но в квартире на улице Николая Островского, в верхнем ящике под полированной румынской столешницей, под тремя миллиметрами органического стекла и черно-белым фото квартета, названного в честь дуэта Флойда Патерсона и Пинка Каунды, лежит, покоится синий казенный конверт, а в нем (свидетельством невероятной гордыни?) приглашение для преуспевшего ученика заочных подготовительных курсов физфака М.. не эН, а эМ... эМ-Гэ-У Михаила Грачика, пропуск на очный этап. Подумайте! Вообразите! Пренебрег, наплевал, вбил себе в голову черт знает что, письмам поверил (частным), обещаниям (устным). Непостижимо. Впрочем... (с этим словом автор также ведет изнурительную, но бескомпромиссную борьбу). Ничего еще не потеряно, в смысле, конечно,- вполне еще можно ждать и даже надеяться. То есть не в деньгах счастье, не в желтом металле, и на девять рублей, оказывается, можно купить железнодорожный билет, абонировать место для лежания в жестком вагоне и лежать на нем до самого Омска. Иначе говоря, грешен автор, в который уже раз его подводит, ну, прямо-таки неуемная тяга к театральности, желание приукрасить обыденность (романтизировать и драматизировать). В самом деле, если в кассе (кстати, откликаться обязанной только на воинские требования) Михаил Грачик (пусть и без всякого на то права, но без очереди) приобрел билет и не пронес его мимо кармана (сунул в известный нам бумажник), то какой же он безбилетник? Что автор имел в виду, когда с десяток страниц назад (бездумно?) строчил: "...а вслед за ним в синей, на уши наехавшей шапке с козырьком выбежал (?!) безбилетник"? Сейчас объясню. Только позвольте все же до того не упустить случай, коль уж зашел разговор о неточностях (о пристрастии автора к ярким цветам и сочным краскам), разрешите поддержать традицию и в начале новой части покаяться, отряхнуть прах с ног. Итак, пока еще Мишка, Лысый, в зеленоватой полосе утреннего, населенного легчайшими взвесями света, посреди зала ожидания новосибирского ж.-д. вокзала стоит у киоска "Союзпечать", разглядывая периодику разной степени желтизны и запыленности, не откажите любезно сочинителю в праве кое-какие слова (фразы и некоторые даже абзацы) взять обратно. Во-первых, с песней, с "Вологдой", очевидная несообразность получилась. С той самой, в дорогу зовущей, что (теперь уже совершенно ясно) не зря приснилась нашему герою на перевале от весны к лету. Приходится (как это и ни горько) признавать,- повторяются в ней не только буквы "г", "д" и "у", но и "г", "д" и "е", а также "г", "д" и "а", то есть в самом деле по семь раз, но, увы, не всегда в алфавитном порядке. Теперь линейка, школьная, на правом фланге которой мирно резвились, игнорируя клич физрука по прозвищу Штык: "Смир-р-р-рна!" Разве она последняя для нашей пары? Предпоследняя, это еще возможно допустить, а последняя, безусловно и неизменно, в мае, в светлую черемуховую пору, когда старательная первоклассница колокольчиком серебряным заставляет к сантиментам не склонных вовсе семнадцатилетних матрон тереть к носу. Однако все это пустяки, прелюдия к серьезному признанию. Итак, в том солнечном и беззаботном 197... году отдела или секции "Книги иностранных издательств" в академическом книжном быть никак не могло, ибо многосторонний документ под названием "Заключительный акт" еще только готовились подписать в уютной северной столице главы тридцати пяти (не настаиваю) государств и правительств. Державные мужи скрепили подписями бумагу, и через год (только!) после этого стало возможно в Москве и в Новосибирске (а также в Риге, Киеве и... смотри отсутствующее приложение) покупать по тогда казавшейся баснословной цене в три пятьдесят и четыре рубля пингвиновские и сайнетовские покеты, ну а ловким баловням судьбы и системы распределения по труду даже абрамсы и темз-и-хадсоны. Обман! Подтасовка! Злой умысел! Похоже на это, и все же автор помнит, он уверен, не на холодильник "Апшерон", не на радиолу "Кантата" III класса намекал Вадьке доктор Лесовых, а на книгу, на нью-йоркское издание работ сумасшедшего, ээ-ээ, мм-мм, скажем так, итальянца. Да, да, книгу требовал врач, и именно она в конце концов и была куплена. Но где и когда? У автора есть одно, свидетельствам очевидцев не противоречащее и потому вполне допустимое объяснение. Книга была в магазине. Много книг, и все они попали на прилавок после американской книжной выставки, путешествие по нашей стране завершившей здесь, на берегах Обского водохранилища. Говорят, фирмачам оказалось выгоднее отдать экспонаты за рубли, чем тащить через страны и континенты обратно в и без того затоваренную сверхдержаву. Что ж, объяснения даны, правдоподобие сохранено, а значит, можно с легким сердцем отправляться в путь, уже на ходу высовываясь в окно, и с милой, вечную неловкость извиняющей улыбкой просить (надеясь сим окончательно избавить воспоминания о середине одного десятилетия от примет начала следующего) везде, где бы то ни было (во всех частях и главах), вместо портвейна "Кавказ" читать "Агдам", ну, в крайнем случае, "Диляр". На этом церемониал сочтем оконченным, все приличествовавшие началу новой части реверансы и книксены сделаны, и можно возвращаться в необозримый, зеленого колера зал ожидания новосибирского вокзала. Итак, время - пять сорок пять, и все подоконники, все закутки у стоек и радиаторов отопления (о креслах, о жестких скамьях даже говорить не приходится) - все, что способно в час рассветный дать опору утомленному телу, все занято, сон господствует в ангароподобном помещении, беспокойный, дорожный; волнообразно распостраняется по залу всю ночь не стихавшее шевеление - ребенок прильнул к зеленому пропыленному баулу, рыжий усатый здоровяк всхрапнул, качнул головой, уронил косматую руку с неровными ногтями, женщине что-то почудилось, она вздрогнула, поежилась, ноги поджала. Сладкий час перед побудкой. И лишь самые невезучие недотепы, лишенные позвоночник искривляющих скамеек и лестничных, студящих почки ступеней, слоняются меж колонн, поедают в буфете подозрительную рыбу, поплевывая молочными пенками, запивают канцероген прохладным какао, курят одну за другой сырые едкие сигареты и у киоска "Союзпечать" с тоской взирают на месячный комплект газеты английских коммунистов "Morning Star". Грачику, увы, не нашлось места во всеобщей необидной тесноте. Смотрите, синяя шапка и розовые (на бритой голове такие заметные) уши маячат у киоска с невостребованной печатной продукцией, а странно. Странно, ибо с утра, с того момента, когда друг оказался вдруг, когда, откупившись мятыми бумажками, выставил, выгнал, окружающие, словно сговорились искупить чужую вину, только, казалось, и думали, чем Лысому помочь и угодить, облегчить участь и устроить дела. Серьезно, несколько совершенно не склонных к милосердию и благотворительности людей, не сумев выдержать пронзительной голубизны его взгляда, даже поступились и правом своим и интересом. Сначала квадратный, с бритым затылком и увесистым шнобелем в пол-лица таксист не выбил из Мишки мозги, когда юнец отказался платить за поездку с ветерком. Лысый, только подумайте, зажал, пожалел эти жеваные и засаленные мельниковские девять рублей. Понимаете, готов был выбросить, когда шагнул из общаги заре навстречу, сжечь, затоптать, пепел развеять по ветру, а через час, quite overwise, не иначе, все отчаяние своего положения оценив и пьяным лихим духом от безнадежности проникнувшись, с хулиганским хладнокровием прямо в шоферскую пивную репу проговорил: - У меня нет денег. И шеф (то, что Мирошник платил туда и обратно, необычности последовавшего умалить никак не может) отпустил его живым. Да, да, лишь на мгновение задержал высадку, прихватил за шкирку поганца, приблизил привычной к железным предметам рукой и коротко, но внятно напутствовал: - Парень, ты только так никогда больше не делай. Однако совет не был услышан. Удалая сила влекла Мишку, остановиться, даже задуматься на мгновение он уже не мог,- миновал будку и мостик, спустился в подвальный сумрак кассового зала и без колебаний направил стопы к единственному, никем не осаждаемому окошку "Оформление билетов по воинским требованиям". Тут кстати заметим,- у таксиста было время свыкнуться с нехорошей мыслью, что связался он с наглецом и хулиганом. Видите ли, усаживаясь на заднее сиденье Богом (Мирошником) ему посланной машины, Лысый проявил излишнюю суетливость, пластмассовые пляжные уроды-очки спорхнули у него с носа, были пойманы дверными ножницами и с мерзким скрежетом превращены в никчемный мусор, благодаря этому носатый дядя, вертя баранку, мог сорок минут в маленькое зеркальце над головой наблюдать (и наблюдал, злясь на себя и мрачнея) синий полумесяц под горящим глазом пассажира. Женщина за толстым стеклом такой паузы на размышление не получила. Она даже не видела, как Грачик подошел к ее стойке, не видела, поскольку, разогнав грубым голосом назойливую публику, уже почти час читала очень популярную в том сезоне книгу Уилки Коллинза, тем, однако, удивительнее ее чутье и сообразительность. - В сторону Москвы на сколько хватит,- позвал ее Лысый из девятнадцатого века. Тощая жидковолосая дамочка подняла голову, посмотрела на деньги у себя перед носом, на нашего, стыда не ведающего мазурика и с некоторым даже сочувствием поинтересовалась: - В бега решил податься? Как выяснилось вечером того же дня, вопрос был задан не со скуки, и сама продажа билета, пожалуй, не может сойти за инстинктивный акт снисхождения и женское необъяснимое сострадание, поскольку еще до начала посадки, в двадцать два тридцать, у пятого вагона поезда номер сто сорок семь Новосибирск - Киев обладателя билета до Омска (в сторону Москвы на сколько хватит) уже поджидали, зорко поглядывая по сторонам, два солдатика со штыками на ремнях и строгий майор, перепоясанный новой кожаной портупеей. Но неудачливый абитуриент не явился, он, как известно, предпочел путешествовать без билета (то есть не в строгом соответствии с указанным ему временем, местом и даже номером поезда). Итак, пока мы обсуждали странности и слабости, кои всему разумному не чужды, гвардейские усы часов, поспевая за движением космических тел в пустоте, состроили пять пятьдесят два. Ввиду некратности ста восьмидесяти угла, отсчитанного подвижным левым усом от вершины циферблата, торжественного боя не последовало, прекрасное мгновение ознаменовалось событием будничным, исторических примет решительно лишенным,- деликатно расталкивая носом утренний воздух, красно-коричневый, настучавшийся за ночь колесами тепловоз втащил на первый путь состав. Встречающих не было, несколько новых пассажиров (кстати, вон Штучка с Марой), отыскав свои вагоны, заняли места, разгоряченный тепловоз сдал пост электровозу прохладной лягушачьей масти. Перрон опустел, и лишь меланхоличный труженик в синем фартуке шел себе не спеша от хвоста к голове, стирая об асфальт новую метлу. До смены цветов на светофоре у стрелки оставалось не больше пяти минут, когда дверь двенадцатого вагона распахнулась и в мелкую оседающую пыль ступил, о Боже, кто бы вы думали,- Бочкарев Николай Валерьевич, Abbey Road собственной персоной. Испытывая легкость в членах от ночного бдения необычайную, он качнулся в лучах восходящего солнца и, нелепо взмахнув руками, побежал, смешно выворачивая ступни и колени при толчке полностью не разгибая. Но куда это он устремился, рискуя отстать, потеряться, угодить в новосибирский медвытрезвитель, да, Господи, просто упасть, растянуться и разбить себе нос? За папиросами, друзья, за папиросами. В самом деле, ни его самого, ни Диму Смура, ни Ленку Лапшу, ни одного, по правде сказать, гостя служебного купе двенадцатого вагона скорого поезда Южносибирск - Москва, даже радушного, хотя и не вполне уже вменяемого хозяина, Сережу Винта, не устраивает буфетный (то есть вагоном-рестораном предлагаемый) ассортимент сигарет с фильтром и без оного, что же касается барского набора "Русская былина", то подарочная наценка путешественников просто оскорбляет. Хорошо им всем вместе в тесной проводницкой конуре, едут они, рассекают ночь задом наперед, торчат, тащатся (иначе говоря, прекрасно себя чувствуют чуваки), под звяканье подстаканников в шкафу и мерное шуршание бельевых тюков светло в душах, поют они, как птички-невелички, и, дабы гимн сей не умолк и легкость не сменилась с восходом дневного светила тяжестью (отходняком), необходимо срочно, в экстренном порядке пополнить иссякшие запасы папирос, чудесных перезаряжаемых трубочек с картонными длинными мундштуками. Все это так, но, справедливый вопрос, почему об опустошении последней коробки "Беломора" надо было вспомнить за пять минут до отправления? Ах, ну как вам, милейший читатель, для обострения обоняния и осязания ничего, я искренне надеюсь, ни в нос, ни в рот не берущему, объяснить, отчего Дмитрия Смолера, Смура-Мура, гадюку такую, ломало открывать рот и тем прерывать волшебное ощущение независимого существования его головы от остальных пятидесяти девяти килограммов (главным образом костей). Димкина, пенившаяся черными мелкими колечками башка, для стороннего наблюдателя лишь мерно клевавшая носом, на самом деле вертелась, выписывая замысловатые, дух захватывающие фигуры. Пользуясь всеми шестью степенями свободы, она по первому требованию освобождалась от услужливо питавшей ее отравой шеи, зависала над ней и, приводя Смура покорностью в совершенное умиление, начинала крутиться вокруг оси, кою мысленно легко было бы провести, соединив прямой дырочки в его желтых ушах, не будь они жесткими черными кудельками прикрыты совершенно. Большую станцию он заметил и нет, в мозг его поступили соответствующие сигналы, глаза, например, информировали о неподвижном бетонном столбе за окном, уши сообщали о смене колесной скороговорки шепелявым причмокиванием одинокого веника. Смур принял к сведению и то и другое, но делать выводов не стал, не позволил плоскому миру разрушить его четырехмерный экстаз. И совершила невозможное, заставила эгоиста (вынудила) прервать обалденную ирреальную акробатику Лапша. Ленка, так счастливо и беззаботно забытая, на горе всем напомнила Смолеру о себе грубо и безобразно. Впрочем, все по порядку. Все внимание к теряющему устойчивость телу медсестры Лаврухиной. Итак, Ленку мучила жажда, язык прилипал к небу. и в горле першило неимоверно, причем давно уже и неизбывно, всю дорогу она, в то время как все вокруг наслаждались божественной музыкой подкорки, только и знала, что вставала, наполняла тонкий стакан с вишневой каемочкой и опрокидывала его в горящий пищевод. При этой на ходу каким-то непостижимым образом умудрялась сохранять равновесие, ну а сейчас, в благостном покое и неподвижности, заходя боком на свое место почему-то с наполненным до краев сосудом в руках, пролила его прозрачное содержимое на отсевшего именно от нее чуть ли не в самый угол Смура. Отчего тот носом клевать перестал, приземлился, обвел купе тяжелым своим, симпатией к человечеству, определенно, не лучившимся взглядом, затем без слов извлек из нагрудного намокшего кармана пачку, в которой печально плавали две гнутые папиросы. - И все? - спросил Бочкарь. - И все,- был ему желчный ответ. Очевидно, оба имели в виду разные вещи, но Винт, различать оттенки принципиально не желавший, сей краткий обмен репликами воспринял однозначно и долгом счел предупредить: - А в ресторане только сигареты. И вот тут-то Эбби Роуд зашевелился, задвигался, стребовал у Смура рубль и побежал. Первый же попавшийся ему газетный киоск, справа парадного подъезда, конечно, не работал. За стеклом лежали в изобилии желанные пачки из грубой серой бумаги, нежились под лучами лампы накаливания, но единственным одушевленным существом в прозрачном кубе была муха, совершавшая променад по черному дерматину пустого стула. - А где еще? - спросил Бочкарь нагловатого детину, скучавшего у колонны в измятых брюках и распахнутой фланелевой рубахе. Вы не ошиблись, Коля, безусловно, обеспокоил сотрудника линейного отделения милиции, правда, специальность младшего лейтенанта - кражи, пьяной шпаной он брезгует и потому, великодушно махнув рукой в глубь здания, говорит: - Дуй на второй. И Коля дунул. Итак, они сошлись, двигаясь из одной точки разными путями, они за триста километров от пункта "А" сошлись у киоска "Союзпечати" на втором этаже железнодорожного вокзала пункта "Б". - Пять пачек,- сказал Коля в окошко, пальцем показывая на ядовито-синее солнце, всходившее на ноздреватой обертке с надписью "Север". - Других нет? - уточняет без надежды, по инерции. - Нет,- отвечают ему без сожаления. В этот момент Лысый его еще не видит. Не видит Бочкаря, стоит к однокласснику спиной, не чувствует, увы, деликатного трепетания Колиной души в метре от своих лопаток, и тогда вмешивается в абсурдное положение Создатель. Бочкарь роняет папиросы, он делает шаг от стойки, держа покупку у груди, как гармошку-тулку, делает неловкое движение, средняя коробка выскальзывает, и за ней вдогонку летят остальные, ух, Лысый оборачивается и видит человека, подбирающего с грязного пола продукцию Министерства пищевой промышленности. Смейтесь, но он его не узнает. Смейтесь снова, узнал, но не может поверить глазам своим. Наконец глупо вскрикивает "Коля!" и устремляется вослед. - Будьте осторожны, с первого пути отправляется скорый поезд Южносибирск - Москва,- раздается из поднебесья. Коля переходит на рысь. Лысый делает отчаянный рывок и выбегает вместе с Бочкаревым на пустой утренний перрон. Дальнейшее нам известно. - Коля,- повторяет Грачик свое заклинание, оказавшись в светлом тамбуре ускоряющегося вагона. - Коля,- пролепетал и тронул Бочкаря за руку, ну а тот, представьте себе, отстранился, отступил, склонил голову набок и спросил, синими затуманенными глазами глядя на мелкие розовые уши скитальца, слегка стесненные самодельной шапкой, спросил, дословно повторил вопрос, в минувшую субботу адресованный этим губам, этому носу, да всему, что составляло, право же, незабываемый фас нашего героя, его родным братом: - А ты кто? ЛЮБИЛ ПАПАША СЫР ГОЛЛАНДСКИЙ Ну что ж, плакать Грачик разучился, но вот способности к непроизвольным движениям не потерял, иначе говоря. в ответ на неожиданный вопрос он сделал непроизвольный жест (а может быть, уже в который раз некоторое шакомство с правилами этикета обнаружив),- Мишка (до того, правда, уже закусивший губу) стянул свой самодельный убор, являвший, между прочим, сочетание старательности портного с очевидной неискушенностью в ремесле. Да, Лысый обнажил голову, восстановил пропорции и был опознан. - Ты Грачик,- сделал Коля единственно верный вывод. Сделал сам, немного поколебавшись, в легком борении с кайфом, не столько мешавшим, сколько просто грозившим сломаться, улетучиться от малейшего умственного напряжения. - Елки,- добавил Abbey Road голосом, полным (вот уж совсем удивительно) сочувствия и огорчения.- Зачем же ты вырывался, чувак? Итак, похоже, не одна Лапша, Ленка Лаврухина, пребывает в плену странного заблуждения, и Бочкарь, как видно, тоже полагает, будто Лысый пострадал (лишился от природы ему присущей привлекательности) после памятного второго визита милиции в комсомольско-молодежное кафе с названием "Льдинка". И объяснение этому можно дать лишь одно,- Лысый часто (гораздо чаще, чем можно было бы ожидать от индивидуума, обессмертить себя мечтавшего регистрацией гравитационных корпускул) наведывался в заведение общественного питания, то есть вполне мог быть опознан работниками оного, если бы имел несчастье закатить в тот нервный вечер в знакомый холл, и сдан в утомления не ведающие руки как сообщник и потенциальный нарушитель общественного порядка. Впрочем, памятуя о своеобразии публики, с коей мы сейчас имеем дело, не будем исключать заранее и иные возможные варианты толкования событий того злополучного вечера. Однако гадать больше не станем, лучше, пока Лысый ищет ответ на новый непростой вопрос "почему он вырывался?", выясним сами для себя, но только не почему (этото понятно), а как, как вырвались Бочкарь и Смур. Позвольте напомнить, в ту субботу, с коей мы начали наше повествование, для трех незадачливых глотателей продуктов органического синтеза избрана была одинаковая мера пресечения - задержание. Однако основания к тому. как быстро выяснилось, увы, едва ли имелись. Импортные упаковки уже давным-давно проводил в полноводную (весна, май) реку Томь общественный унитаз, а маленький комочек не то грязи, не то глины на вид совершенно себя не осознающий, ни мамы, ни тяти не различающий Смолер обронил, однако лишнего движения не сделав, при погрузке в угловатый воронок ульяновского автозавода. Короче. обыск ничего не дал. Обнюхивание также картины не прояснило. Алкоголем задержанные (опять, увы) не пахли. Дышали часто и неравномерно, это да, румянцем нездоровым, красными пятнами, пересохшими губами, неспособностью без посторонней помощи стоять и даже сидеть смущали стражей порядка, но не пахли, при тридцати копейках на всех, оказывается, даже "сухаря" не могли себе позволить и потому полировали колеса вкруговую стаканом яблочного сока со льдом. В общем, с неопознанным дурманом связываться охоты не имея, сержанты обратились к службе скорой и неотложной. Бравая троица была немедленно свезена в токсикологию, где пара хмурых фельдшеров, вынужденная прервать многообещающую ловлю мизера, прочистила гаврикам желудки без лишних уговоров. Если, конечно, не брать в расчет отменный подзатыльник, каковой схлопотал Свиря за упорное нежелание глотать скользкую резину. Поскольку нужда в трех коридорных коечках (две справа от двери на лестницу, одна слева), на которых почивали наши герои, в ту ночь возникла уже в половине пятого, когда из-под Верхотомки доставили пятерых пионеров, участников краеведческого велопробега, не побрезговавших попить речной, подслащенной анилино-красочным заводом водицы, то немедленно после утреннего обхода бледные, но производившие впечатление вполне оправившихся (скажем, после поедания рыбных беляшей) Бочкарь и Смур были выписаны. А вот Свирей доктора заинтересовались, не столько его персоной, личностью или особенным течением болезни, нет, множеством шрамов, обнаружившихся у него на руках, ногах и даже (за невозможностью и одним словом в песне поступиться приходится признаваться) на приборе, коим природа снабдила бедолагу исключительно с репродуктивной целью. Впрочем, штаны снимать его не заставляли, хватило рук для основательных подозрений в склонности Свиридова вводить в организм сомнительные вещества не только через пищевой тракт, но и подкожно и даже внутривенно. То есть в отличие от двух выпускников школы рабочей молодежи он был сочтен не желторотым дебютантом, а матерым заводилой-совратителем, достойным дурнички, психушки, ее наркологического, строгостью известного отделения, куда и решено было беднягу без промедления отправить на предмет обследования и, конечно, излечения. Правда, Олег Свиридов, Свиря, очевидно, мнения докторов о своей собственной пользе не разделив, попытался, благо первый этаж, уйти в утренней неразберихе и суете без разрешение и в больничной пижаме. Однако, как ни прискорбно, слезая с подоконника во двор, ушиб копчик и, сделавшись к сопротивлению и бегству не способным, уже безропотио позволил перевезти себя в травмо-ортопеднческое отделение, тем самым если участь себе не облегчив, то, во всяком случае, случае свидание заметно отсрочив. Итак, их стало двое. Прогулыщк Бочкарь и тунеядец Смур. Портного-надомника Свирю (он же слесарь-механик по ремонту швейных машинок) и медсестру Лаврухину, этих представителей класса-гегемона, игра природных сил лишала заслуженного кайфа. Впрочем, Свирю можно считать поплатившимся за непротивление злу, за беспринципность и соглашательство, в общем, за терпимость к чувству собственного превосходства и исключительности. По совести говоря, вообще ни Бочкарь, ни Свиря и уж тем более ни Дима Смолер, ни один из троицы гнусных лицемеров не может претендовать на роль нравственного идеала, равно как и служить примером. Ибо один (Смур, Смолер, Димон) предложил (это уже тогда, когда безумная весть облетела Союз) Лапшу в престольный город не брать, а два других (Бочкарь и Свиря) сочли аргумент (она же дура) более чем убедительным. Гадкие комедианты, они же обзавелись тремя, да-да, тремя железнодорожными билетами на скорый поезд Южносибирск - Москва и, не наведи Игорь Шубин милицию заступницу на мерзкое гнездо порока, ведь так бы и уехали, отвалили бы, черти, умотали бы первого июня, оставив бедную девушку не просто с носом, а вот с таким вот безобразным, красным и угреватым паяльником. Но нет, слабых безнаказанно обижать, слава Тебе, Господи, не позволено, а сомневающихся отошлем в травмо-ортопедическое отделение третьей городской (клинической) больницы, да-с, впрочем, не будем скрывать - торжество справедливости полным не было. Ну, в самом деле, Свиря, смертельно оскорбленный тем, как позволила Лавруха его подло выкинуть на улицу, он за свою законную обиду пострадал физически, а инициатор свинства с билетами Смур за безобразное, никакого оправдания не имеющее чванство был всего лишь посрамлем и даже не публично. А случилось это так. Когда два наших отрезанных ломтя, выпертые из токсикологии, сокращая путь дворами, пробирались к Смолеру на Ноградскую, у дома номер двенадцать по улице Арочная их окликнул проводник скорого поезда Южносибирск - Москва Сережа Винт. Позвякивая бидончиком-ветераном, Кулинич стоял на уставших непутевую его голову носить ногах и улыбался, беззаботно демонстрируя исключительную нефотогеничность лягушачьей своей физиономии. Он явно направлялся в сторону дотла пару лет назад выгоревшего (кстати, характерная особенность такого рода пожарищ вовсе не пепел, а оплавленное стекло), а пока же горя не ведавшего, торговавшего и в разлив, и навынос пивного зала ресторана "Сибирь". Однако, завидя выздоравливающих, Винт не мог не остановиться и не поприветствовать одноклассников. - Ха! - воскликнул он, вложив в короткий слог весь свой неуемный задор, а затем, упреждая, как ему представлялось, естественный вопрос, объявил:- Прыгайте, волки, купил. - Что? - спросили сумрачно простой дестилированной водой воскрешенные "волки". - А вот что! - сказал Винт и, от душивших его победных чувств сделавшись уродливее щипцов для колки орехов, извлек из заднего кармана, ну конечно же, четыре билета, составлявшие некогда полстраницы кассовой книжицы номер пять нолей, девять. Четыре раза слева повторилось зеленое изображение большой спортивной арены, звездочка, цифры, трибуна "С" (та, над которой в следующей пятилетке вознесся главою непокорной олимпийский факел), нижний пояс, сектор третий, ряд тридцать шестой. места с семьдесят шестого по семьдесят девятое. Все это зеленым по белому, главное же, невероятное, немыслимое,- это отпечатанные черным на каждом из четырех корешков справа книзу строчки, одна под другой: "Московская инициатива. Заключительный концерт. 4 июня. Начало в 16.30. Цена 3 рубля"! Короче, знай наших. Ах, в самом деле, как ни скучно, может быть, признаваться, но неделю, семь дней назад, именно Ленкина затея с билетами, шестьдесят рублей без колебания выданных ненадежному во всех отношениях Винту как раз и казалась очевидным и неоспоримым свидетельством ее умственной неполноценности, апофеозом тупости, оканчательным подтверждением неслучайности отсутствия у нее слуха и способностей к устному счету, не говоря уже об отвратительном сочетании слезливой (иной раз просто истеричной) жалостливости с рыбьим (уж Димону-то это известно лучше других) темпераментом. Но вот, символизируя тщету и необратимость, семь календарных листков укрыли один другой, и на тридцать первое мая с его восходом, заходом и кругляшком луны сползла зеленая клякса конфуза. - Передайте Лаврухе,- веселился явно не прогадавший с блистательной комбинацией Винтr,- что с нее семьдесят две копейки, которые я благородно прощаю.- После чего пригласил приятелей хлебнуть пивка за его счет, и ошарашенные происшедшим Эбби Роуд со Смуром отказаться сил в себе не нашли. Однако на этом сюрпризы воскресного дня не закончились. Когда, залив привычный, но легкий hangover первой кружечкой (поутру лишь чуток разбавленного) "Кировского", рука потянулась ко второй, Сережа Винт неожиданно поинтересовался, как и на чем собирается "ваша гопка" отбыть в столицу. - На поезде, завтра,- ответил ему, не стал таиться Бочкарь. - А в каком вагоне? - непонятно отчего взволновался Винт и даже, памятуя о эмоциональной своей невоздержанности, поставил сосуд с напитком на стойку. - В двенадцатом,- сообщил Коля, не без удивления замечая обесцвечивание зрачков у молчавшего все это время Смура (белые бельмы - признак свойственного приятелю ум помрачающего бешенства). - Ха! - заурчал, загоготал, запузырился Винт, поражая складными комбинациями паскудных морфем.- Волки, да это же мой вагон. С вас план. В общем, когда Эбби Роуд и Смур вновь остались вдвоем, голоса динамиков, вырываясь из распахнутых учрежденческих окон, уже бодрили округу неотвратимое приближение конца рабочего дня означавшими позывными передачи "Время, события, люди". Молодцы стояли плечом к плечу во дворе облсовпрофа, лицезрея облупившуюся ограду детского сада "Аистенок". Два шипучих родника возникли и иссякли почти одновременно. - Ты зачем взял билеты? - спросил наконец от негодования даже не заикавшийся, а прямо-таки глотавший слова с языка Смолер. - А что, выбросить? - Да, порвать и выбросить. - Все? - Все. - Димыч,- сказал Эбби Роуд, искренне огорченный тем, как теплый парной хмель глупо и бессмысленно убивает злобою Смур,- чувак, ну, пойми же, ну, она нас все равно найдет. Нам просто повезло, что Свиридона повязали. - Ты что, ты что, ты... ты все время так думал? - Ну. - Да ты же просто дурак, нет, ты понял, ты дурак. был и есть,- вымолвил потрясенный неверностью друга Смолер. Он развернулся и пошел прочь, одолел метров десять, обернулся и крикнул благодушие продолжавшему излучать Бочкарю:- Нет, ты понял? Понял? И так он шел, оборачиваясь и восклицая, пока не свернул за дом, не исчез, не растворился в уличном шуме. Нашел его Коля уже на бульваре. - Дай сюда,- потребовал Смур от приближавшегося с виноватой улыбкой друга. - Возьми,- поколебался Эбби Роуд, но решил уступить, отдал с некоторой опаской билеты, кои С-м-о, как и следовало ожидать, рвать не стал, осмотрел, свернул, сунул в задний карман своих вельветовых штанов, и уже в виде "прощаю" бросил огненный осуждающий взгляд на гнусного двурушника. Но нет, все противится такому определению, и автор