ская фантазия Гаврилыча. А жаль, ибо покупателя "Врангелей", имя которого, кстати, Анатолий Семиручко, Остяков уже невзлюбил, поскольку имел неуемный малый глупость, красок и эмоций не жалея, перед самым Барабинском расстроить бесконечно Егора Гавриловича, поведав с кровожадным восторгом, как он, Семиручко, одними руками темной ночьюпередушил дюжину напавших на заставу (да-да. писателю представился пограничником) узкоглазых. Аморальность нашего века с некоторых пор приносила Егору Гавриловичу неисчислимые страдания. Холодность, злоба и отсутствие милосердия меж современников мучили писателя. И в своем, между прочим, "Балакире" говорил он об этом на каждой странице, и доискивался до истоков людского бесчувствия, и устами непогрешимого деда Ишки объяснял, отчего добро и справедливость народ чтить перестал. От корней просто оторвался, от земли - прародительницы жизни, русской свето- и мироносной почвы. Особенно молодежь. О, как неизбывна была ненависть писателя к юности. И не здоровье ее, не радость и оптимизм лишали поэта покоя и сна, а сатанинская тяга к ложным ценностям, презрение к избе, очагу и парному молоку. Не мог смириться Остяков с тем, что падко молодое поколение на блеск и мишуру бездушной, на отчуждении и жадности выросшей цивилизации и соблазняется каждодневно безнравственными и бесчеловечными ее идеалами. Ну и хорошо. Хватит об этом. Let him go. Егор Гаврилович и без нас уже прославлен и ославлен, превращен в хрестоматийный тип, типаж еженедельных упражнений отечественной публицистики. Открытий нам уже не сделать, и потому - Бог с ним. Сейчас пора усовеститься и вспомнить о тех, кого миновал инфантилизм счастливых времен злобинского метода и щекинского эксперимента, о тех, кому еще покуда и неведомо, быть может, чего домогался, что выпрашивал этот самый Семиручко, кстати, служивший в самом деле, но не в особых фантастических частях: не в десанте, не во флоте и вовсе не в пограничных войсках КГБ СССР, а уволенный в запас (правда, на две недели раньше других) с должности водителя УАЗа командующего Н-ским транспортным авиаполком. Какого еще "Врангеля"? Что он, собственно, имел в виду? Остров в Ледовитом океане? Мятежного барона, сокрушенного легендарным главкомом Фрунзе и забытым командармом Думенко? О, вовсе нет, отнюдь, Анатолий Анатольевич (за свою жизнь, кстати, ни у кого на горле пальцы еще не сжимавший и сам лишь единожды, и то в шутку и на мгновение, лишенный кислорода тремя старослужащими воинами, с коими, еще не будучи водилой комполка, в самом начале армейской жизни не захотел махнуться новенькой пилоткой и ремнем), ефрейтор Семиручко хотел незаслуженных знаков отличия, почестей и привилегий. Он мечтал облачиться во "Врангель" (вернее, "вранглер", точнее, "рэнлер", а если verbatim, то Wrangler), надумал поместить свой зад и обе нижние конечности в мaлопоношенное (pre shrunk) изделие фирмы Blue Bell. О! Далекий и неповторимый 197... год, когда за синий деним, за вытиравшееся и линявшее индиго платили от шестидесяти до восьмидесяти и максимум сто десять. И не шахтеры и аппаратчики химпрома в кассу центрального универмага, а из рук в руки лишь посвященные, лишь крещенные той baby, которая пришла То make me real То make me feel. Шизгара, ты here, there and everythere. Это в твоем словаре, в безумном букваре, между Animals и Rolling Stones, вписаны синим и золотым Lee и Levi's, а между Jefferson Airplane и Frank Zappa - Super Rifle и Wrangler. Это твои слова, атрибут, образ (не Монтана, по, по, по, и не Ливайс), а здесь, где глаз людей обрывается куцый (от Москвы вширь и ввысь, от вечной мерзлоты до субтропических окраин), еще и Miltons, Vaquero и даже Odra, предварительно сваренные с отбеливателем "Лебедь". Шизгара! ..............she's a tailor She sews those new blue jeans Джинсы, синьки, штанцы (брюки из джинсовой ткани - какая бесподобная, неизъяснимая и непобедимая Шизгара в этом циркулярном словосочетании, экономная экономика, масло масляное, сорочка из сороки). Brooklyn, Blue Dollar и F.О.5.- это был символ Великого Шиворот-Навыворот, знак, форма придворная - и камзол, и эполеты, и лосины in one piece. Чудо, testimony, не изнашиваемое доказательство бессмысленности всех правил и нравоучений, в джинсах вы вольны спать, есть, перемещаться в общественном транспорте, бегать, заниматься любовью, выступать на мужских ристалищах и при этом никогда не стирать that garment и не гладить, потому что it always brand new. И все равно Битлы (не Пресли, не Перкинс и не Джерри Ли Люис), Битлы, они не играли и не заигрывали, они были, были детьми и верили в наоборот и потому к галстукам своего дебюта добавили пиджаки без воротников. Они всем показали, how to correctly miswear the cloth, и волосы, волосы, волосы, майки, майки, заклепки, бахрому, сумки из противогазов и сахарных мешков, бусы и ремни. And on the top of the hill джинсы, штанцы из денима, альфа и омега, нет, не деньги за них отдавали тогда, душу выкладывали и верили - навечно, As long as I can see the light. И джинсы, синьки, штанцы, голубые, как небо, им суждено было стать первой потерей, они из рубища, из мантии и доспехов превратились в fashion item. И, Боже, выбелился не шов, а стрелка от ежедйешюго ironing, и синее счастье сплелось с желтым цинизмом, и стало вдруг путаться индиго в полах дубленок и выпрастываться из распахнутых дверей белых жиг. Но знамения никто не заметил, никто не понял, как не понял никто и многое другое. Креститься не умели и грома даже не ждали. Колесо катилось, roll up, roll up to the magical mistery tour, roll up, и все желания вот-вот должны были стать явью. Everybody had a good time Ev'rybody let their hair down,- и потому просьба: "Парни, продайте "Врангель"- казалась оскорбительным кощунством, богохульством, вроде, скажем: "Фронтовики, продайте ордена". Впрочем, секунду. Выводы не наша стихия. Итак. - Волки,- сказал Винт, заваливая в служебную свою кают-компанию,- там какой-то дупель с бабками сейчас мне плел в коридоре насчет синек какую-то муру. Чего, может, сообразим какую-нибудь туфту, чтобы ему, козлу, впарить за сотню-полторы? - А зачем соображать,- неожиданно просветлев лицом, откликнулся в ту же секунду Смур. Он повернулся к медсестре и, подмигнув сразу и глазом, и носом, и губой, предложил: - А вот пусть Лавруха свои продаст. КОНДУКТОР, НАЖМИ НА ТОРМОЗА А сейчас позвольте и автору продемонстрировать некоторую ловкость рук и подвижность левого века. Разрешите перевести часы на сутки вперед. Впрочем, серебряную, в вечные "перегонки" втянутую троицу можно и не трогать, пусть показывает двенадцать с копейками, а несколько секунд, потраченных на плутовскую гримасу, можно вообще не заметить, итак, автор обрывает листок календаря с цифрой "два", гостеприимно приглашая всех (пропуская вперед в лучших литературных традициях) в третье июня. В самое начало первого часа, прямо в тот миг. когда настойчивыми рывками, чередовавшимися с паролем чуваки, откройте". Лысый вынудил Винта приподняться, свеситься с верхней полки и щелкнуть собачкой, вернувшей язычку замка свободу. - Мыло дайте,- приветствовал земляков Грачик, просунув в открывшийся проем лицо, плечо и руку. Тут же, однако, смущенный собственной беспардонностью, добавил: - Добрый день. Ну-с, можно ли считать желание вымыть руки и физиономию признаком духовного возрождения? Полагаю, да, и, кстати, народная, невезучим Остяковым сохраненная и приумноженная мудрость не отрицает подобной возможности, без колебаний увязывая телесное благополучие с интеллектуальным. Но естественный вопрос,- почему именно сейчас возник похвальный позыв к чистоте? Отчего до сих пор сердил Мишка проживающего, как принято считать, в маминой bedroom Мойдодыра? Что он делал все это время? Спал, мои милые. Сутки? Да, почти что. Лысый пробудился минут сорок назад, даже нет, глубокий сон перешел в чуткую, еще сладкую дремоту куда раньше, но резко и окончательно к реальности Грачика три четверти часа тому назад вернуло радио, пластмассовую ручку громкости которого второй день с поразительной, ввиду совершенной бесплодности, настойчивостью вертел туда и сюда непоседливый, тишины и мерной переклички колес не терпящий молодой человек по имени Анатолий Семиручко. Уволенный в запас воин уже утратил последнюю надежду выманить из эфира восторженный дикторский баритон или уж хотя бы гэкающую скороговорку доклада о ходе выполнения последнего постановления на Полтавщине, как вдруг без всякого предупреждения у выходного светофора станции Чад (не Африка, нет-нет, пока лишь Азия, без нарушения однообразия переходящая в Европу) упрямая мембрана решительно хрюкнула и немедля исторгла в разделенные на отсеки пространства сразу всех семнадцати вагонов героические звуки марша, а вслед зa ними долгожданную сводку с полей. Однако рассказ о ратном труде комбайнеров и звеньевых оборвался на полуслове, электрическая цепь принесла девичий вульгарный, не иначе как дружеским щипком вынужденный визг, вслед ему мужское негромкое: "Тиxо ты" И сразу, без паузы (о!) органный писк вступления Кена Хэнсли. Итак, если все происшедшее в понедельник и вторник представить (без малейших, конечно, к тому оснований. просто по велению сердца) сомнамбулическим диким кошмаром, то чудное воскресное погружение в сон под звуки Highway Star делает в среду совершенно логичным "доброе утро" в исполнении Урии Гип (в доперестроечном, естественном для нас правописании). Ну что ж, забытье было долгим, полным отвратительных и печальных сновидений, терзавших душу и тело и не позволявших очнуться. Но вот оно, счастье. Мишка выкарбкался, прорвался сквозь мучительный бред, пробудился и вновь оказался и с синицей, и с журавлем, несущимся на всех парах (а имея в виду электровоз, "при максимальной напряженности поля в зазоре") к заветной станции... Sunrise... В самом деле, все горькие переживания последних часов его пребывания на сибирской земле исчезли, печальные фигуры превратились в неясные безмолвные тени, отступили во тьму, склонили головы, и незримое их присутствие, даже оно казалось временным, пережить окончательное пробуждение не способным, первое движение в этом скором, купейном, полном солнечного (белым пластиком пойманного и отраженного) света вагоне. Да, Мишка ехал, позади остались Сибирь и Урал, Омск, Тюмень и Свердловск, впереди угадывались Кама и Волга, Сарапул, Казань, Арзамас, и дальше, и дальше сверкал звездой университет, блистал изумрудом газона стадион, пламенел небосвод и играла огнями река. Простим ему эту счастливую иллюминацию, technicolor, поскольку в городе, некогда разрозненные княжества объединившем в могучее государство, Мишка был единожды, в возрасте третьеклассника, посетив по дороге с Киевского вокзала на Ярославский потным августовским днем Красную площадь и "Детский мир". Поэтому, конечно, приближавшуюся столицу представлял он в цветной двумерности журнала "Огонек" и программы "Время", и, право, грешно было бы, особенно в минуту прекрасного воскрешения, лишить его этого удовольствия. Итак, покоясь на боку. Лысый, словно фантастический одушевленный болид, несся под чарующие звуки на запад со скоростью семидесяти километров в час и ощущал тот самый восторг неподвижности и уюта. который, по справедливому заключению Галилея, способно переживать на этом свете лишь только равномерно движущееся к намеченной цели тело. Он летел над землей и постепенно приходил в себя, и света яркое пятно обрело тень, и выявился объем, возвратились ощущения и с ними желание освободить затекшую руку, ухо начинало улавливать не только басовые ходы, но и металлическую перекличку дверей, движение за стеной и разговор, обрывками долетавший в купе из коридора. Беседу вели два голоса, один не смолкал, второй вступал лишь изредка, вставляя реплику или короткое замечание, но именно этот второй, объявлявшийся то ли смешком, то ли хмыканьем, управлял тоном и интонацией первого. В проходе у окна явно спорили, но кто и о чем? Самоуверенную доминанту вел знакомый нам Толя Семиручко, а беспардонно фыркал Алексей Жук. молодой человек лет тридцати с еловыми-ежовыми, во все стороны рыжеватыми иголками ощетинившимися усами. Имя его Семиручко выяснил всего какой-нибудь час тому назад, узнав заодно пункт посадки - Свердловск и место назначения - Казань. Фамилия собеседника осталась Толе неведома, равно как и судьба орденоносной, все планы Смура и Эбби Роуда порушившей четы, занимавшей две нижние полки в соседнем купе, одна из которых с утра уже была пуста, а на второй стояла объемистая сине-красная сумка Жука с белой надписью "Волейбол". Главный бухгалтер и муж ее, воевавший некогда в Смерше и ноги лишенный не в годы, когда вскипала ярость благородная, а много позже, гражданской болезнью, правда, со звучным кубофутуристическим названием "облитерирующий эндертерит",- оба остались в городе, коему с самого основания в восемнадцатом веке положено было судьбой славить своим существованием начальство. Однако, прежде чем сесть без очереди в такси на ночной привокзальной площади, кавалеры орденов и медалей некоторое время занимались наведением порядка на железной дороге. А именно - часа за два до прибытия непреклонная Евдокия Яковлевна сочла необходимым даже на время (оставить своего супруга (кстати, инспектора ГО южносибирской организации ДОСААФ) одного, непримиримая женщина отправилась в бригадирский вагон и, не застав саму бригадиршу, написала и вручила даме, представившейся ответственной за ТБ, гневную филиппику (жалобу, если угодно), обращенную против бесшабашного проводника Сергея Винта, ни разу за полтора суток пути не соизволившею подать супругам (не говоря уже о на льготы и привилегии рассчитывать и не смевших, ехавших за полную стоимость других пассажирах) чаю. Ах, если бы только отсутствие кипятка сочла Евдокия Яковлевна нетерпимым, но, торопясь узнать о сути спора Толи и Леши, оставим на потом самые тяжкие из преданных бумаге обвинений. Сейчас вернемся в солнечную карусель грачиковского купе и, соединив свои усилия с Мишкиными, попытаемся среди во множестве долетающих междометий, эпитетов, восклицаний "ну, чЈ", "ну, чЈ ты" и, наконец, "ну, чЈ ты такой есть" уловить ключевое слово. Итак... Боже... Неужели? Да-да, слышите опять "ю" вместо "и" и "а" вместо "Ј", хотя нет, вместо "Ј"... вместо "Ј" - "ар". - ... Москва... Москва... зачем Большой театр... Я же сказал, Лужники... не надо... не надо ля ля, а билеты фуфу, что ли? И по тону, по вибрирующим нотам двигательной активности никак не миновать. И в самом деле. - Иди сюда,- произносится уже вблизи, не из-за двери, а совсем рядом, отчетливо и громко. - Ну? Звук приподнимаемой полки, оборот ключа, щелчок замка. - На вот, смотри... Пауза. Затем широту натуры предположить не позволяющий, полный сарказма вопрос: - И сколько заплатил? - Да нисколько.- достойное вранье в ответ.- Тетка привезла, за так отдала. Дверь отмеряет прежнюю щель, но теперь, кроме междометий, ничего не долетает до чуткого уха, голоса перемещаются за стенку, в соседнее купе, и вновь набирают силу минут через пятнадцать. - Вини... Ты понял, у меня даже голубятня была... трефа маленькая... он, замполит, у меня ручной был... Потянул? Тогда на еще семерочку... а потом в медсанбате сделал справку... Вот так да! Ну, а Мишка. Лысый наш. как воспринял неожиданный спор, в коем вопреки обыкновению (самое конечно, удивительное) родилась истина? А не поверил. Угу. На несовершенство органов слуха списал. В самом деле, ну, проснулся в вагоне, это еще объяснимо, ну под Magician Birthday, тоже можно понять, но "Москва, Лужники, билеты" - это уже грезы, полусон, игра воображения. Короче, не поверил Михаил в реальность стольких совпадений, отмел рациональным своим умом, аннулировал педантичным анализом и счел лучшей защитой от подобных наваждений немедленный подъем и переход к водным процедурам, то есть решил горемыка умыть лицо и руки, слегка помассировать щеки и виски, дунуть в мокрые ладони и совершенно уже прийти в себя. Что ж, чудеса невероятные предшествовали тому моменту, когда, вломившись в служебное помещение, Лысый потребовал мыло. К ним и переходим и лишь заметим походя,- никакой тетки у Семи Ручек не было и нет, билеты (точнее, один-единственный) воин добыл, натуральным образом вырвал у своего одноклассника, соседа по лестничной клетке, студента мединститута в вечер, предшествовавший его отлету в столицу. Несчастный педиатр-недоучка (в накладе вообще-то не оставшийся) неосторожно похвастался парой необыкновенных билетов и был сломлен за два с половиной часа сочетанием равномерных повторов (знакомой фразы) "ты еще достанешь, а мне негде" и демонстративным нежеланием Семиручко (имевшего редкое дворовое, вернее, уличное, ибо жил он на улице Патриса Лумумбы, прозвище Чомба) покидать чужую квартиру. (Признаться, автор не может пусть походя, но не выразить удивления по поводу страстей и желаний, обуревавших Толю первые пару-тройку недель после демобилизации. Попросту автор не может умолчать, что Чомба путал П. Маккартни с Д. Маккарти.) Ну, ладно, дабы теперь от него, навязчивого и настырного, хоть на время отделаться и вместе с Грачиком, предчувствий полным нелепейших и прекрасных, войти в служебное купе, заглянем на мгновение в будущее и там полюбуемся запоздалым торжеством молодого человека с игольчатыми усами, Алексея Жука. Пару лет спустя с непонятным для случайного товарища по ИПК мстительным удовлетворением он, по пути на финальный матч очередного кубка страны изучив нехитрую схему стадиона имени В. И. Ленина, убедится,- трибуны "Е", проставленной в билетах давнего самоуверенного и наглого попутчика. на всесоюзной арене попросту нет и в принципе быть не могло. Все, блистая свежими щеками (губа зажила и больше не кажется неудобно оттопыренной ватным тампоном дантиста, синяк пока еще багров, но потерял объем, спал и мог бы сойти за большое, неизящное родимое пятно, кабы не желтизна по краям), с куском влажного хозяйственного мыла в руке Мишка Грачик входит в служебный, железнодорожным ветром наполненный отсек. И меньше всего сейчас, в этот счастливый миг очищения и преображения, он готов к повторению бреда, недавнего наваждения. Но, увы, именно вариация на тему, знакомый мотив ждет его прямо на пороге. - Миша,- шепчет Лапша, Ленка Лаврухина, вздрогнувшая, напрягшаяся еще в тот момент, когда пол-грачиковской-руки и полголовы потребовали мыло, сейчас она бросается ему навстречу поспешно, торопливо, чтобы быть первой, самой-самой, опередить любой взгляд, жест и звук. - Миша,- быстро говорит медсестра несчастному прямо в глаза,- Мишенька,- обдает горячим воздухом надежды,- только не обманывай, скажи, у тебя билеты? - Какие? Искренность его очевидна, растерянность, изумление - все настоящее и неподдельное. Меркнет в глазах Лапши ласковый свет, взгляд падает на криворотого С-м-о. - Ах ты гад. - Язык, губы артикулируют с ненавистью, в устах ее бледных, казалось бы, немыслимой.- Отдай мои билеты, подонок,- вскрикивает Лавруха, разъяренные пальцы запуская в баранье буйство на голове Смолера.- Сволочь, сволочь,- всхлипывает девушка, уже крепкой и безжалостной рукой лишенная дыхания, отброшенная в скорбный свой угол. - Тихо вы, волки,- телом своим разъединяет противников с верхней полки на нижнюю молниеносно перемахнувший Винт.- Ляг поспи,- говорит он и не без нежности грязную свою лапу кладет на (впрочем, особой шелковистостью тоже не отличающееся) льняное темя Лаврухи. Но не хочет слышать безутешная нелепое, бессердечное просто сейчас его "все наладится, Ленка", отталкивает, сбрасывает руку Кулинича, и горькая влага течет по ее щекам и шее. Но, Боже, что происходит? От созерцания каких ужасных страстей, несомненно отвратительной сцене предшествовавших, нас избавили беззаботно на сутки вперед переведенные часы? Может быть, что-то очень-очень важное из-за этого потерялось, упущено, и сам нехитрый фокус с календарем себя не оправдал, напрасен был и неудачен? Нет, спешу заверить вас, беспокоиться не о чем. точка в конце длинного предложения (абзаца, пассажа, периода), даже восклицательный знак (жирности прямо-таки необыкновенной) будет поставлен, возникнет на наших глазах пару часов спустя, когда, покинув старинный (былинный) город Казань, скорый поезд Южносибирск - Москва разбудит металлическое естество ребристых клепаных пролетов километрового моста через Волгу. Но, дабы сожаление нас не снедало, восстановим самый показательный кусочек пространственно-временной купюры, увидим, какими гадкими были день и ночь, и вздохнем с облегчением, от иных подробностей приемом убереженные. Итак, воскресим начало, тот еще невинный момент, когда скорее в шутку, просто так, спьяну, для куража, не думая о последствиях, Винт-Винтяра предложил присобачить к какой-нибудь туфте синий лейбл "Врангель" и впарить дутое фуфло молодому, от времени норовящему не отстать человеку. Но Смолер в игрушки играть не собирался и в ответ совершенно серьезно и по-деловому предложил раздеть Лапшу. - А пусть дорогу окупает,- как видим, и с обоснованием, скот, не затруднился. Впрочем, дав совсем недавно клятву не возмущаться, суд не вершить, а лишь свидетельствовать правду, правду, одну лишь голую и, увы, неумытую, от прямых оценок уклонившись, автор не видит греха в рассказе о роковом предмете. О джинсах, штанцах, синьках, пошитых уж если не на острове Тайвань, то наверняка в городе Гонконге и подаренных Лапше (сторож, надомник, дворник, портной, кто ты, говори поскорей...) Олегом Свиридовым, Свиридом Пахомычем от чистого сердца. Да и как было не подарить ей, той, что всех шприцев и игл начальник, разных ампул командир и просто матушка-спасительница, в голубую ниточку блуждающего сосуда попадающая не с десятого (если вообще), мучительного, а с первого, легкого и безболезненного раза. Сам Свиря оказался со штанцами жертвой несправедливого, даже подлого обмана, он получил азиатами состряпанный ширпотреб за восхитительную вещь. курточку гениально им самим угаданного, немыслимо клевого фасона, произведенную из малопоношенной армейской шинельки, которую Свиридон Пахомыч приобрел за десять полновесных советских рублей у жаждой обессиленного осветителя Южносибирского театра драмы им. А. В. Луначарского (и ордена "Знак Почета") Вовы Глазырина. Потрясенный неправдоподобным преображением сержантского своего обмундирования фонарщик захолустной богемы Вова Зыр, он же Сыр, возжелал получить его обратно и однажды явился с авоськой в гости к Пахомычу, а утром (и поправляться даже не начав) простофиля Свиридон отяготил синдром безмерно, обнаружив вместо своей суперкурточки, правда, новые, ни разу, во всяком случае, не стиранные, но бесконечно ему в смысле идеи, кроя и строчки чуждые джинсы, штанцы, синьки. И горечь утраты подсластил он щедростью бескорыстного дара. О! Это были первые настоящие, настоящие, настоящие и еще раз настоящие (three times and endless repeat) джинсы Лаврухи. Синьки, штанцы, она сама их ушила, без прикрас, гармошкой, превратила узкий мужской сорок восьмой в свободный женский сорок четвертый, и нет слов, чернил и пасты, и даже финским фломастером "финлинер" невозможно описать, как благородно они протирались, какая небесная синева проступала, сколько оттенков в ней находил глаз, как на ощупь они были упоительно бархатисты, зимой грели, летом освежали. Боже, Боже, как в них сами шли ноги, душа летала, а чужие завистливые взгляды метались от кармана к карману в тщетной надежде узреть тайну происхождения выдающую нашлепку ("мульку", "кожанку"). Вот. И после этого представьте и вообразите... Нет, сие невозможно... Увы, вполне... И воробья, даже для приличия, никто ловить не пытается, куда там, гадкие слова были повторены не без видимого наслаждения, а рука даже небрежно опущена на девичье колено, ткань размята пальцами и во всеуслышание объявлена подходящей. - Для чего? - Как для чего, Лапша? Неужели тебе не совестно за чужой счет ехать? Сто, даже сто пятьдесят, конечно, деньги небольшие, но они вернут тебе чувство собственного достоинства и... Тут Смур на секунду задумался, подбирая наилучшее, социальной значимостью наполненное дополнение, и заговорила Лавруха, о изяществе стиля совсем не заботясь. - А ты,- выкрикнула медсестра,- ты, умник, красавчик, не хочешь чувства собственного достоинства, твоего личного? И тут же, не переводя дыхания, но уже в сторону Винта: - Он мне билеты не показывает и не отдает. - Да отдаст, не бойся,- с искренней убежденностью заверил Лавруху Кулинич, имевшим, как ни странно, свои причины полагать происходящее делом правильным и даже полезным. - Ничего я ей не отдам,- с тем же гадким выражением на лице упорствует С-м-о.- Нету у меня ничего,- сказал и в доказательство бесстыдно продемонстрировал дырявое нутро своих карманов. И тут счастливая и такая простая догадка озарила чело Лапши. - Коля, Коля, они у тебя? - Медсестра вскочила, встала перед Эбби Роудом на корточки и глянула в его затуманенные зрачки. - Тсс-с,- шевельнул Николай губами,- тс-с,- поднес палец. Загадочно и ласково улыбаясь (о, смолистой субстанцией преображенный в локатор, счетчик Гейгера, чувствительный усик, бесконечно удаленные колебания воспринимающий волосок), взял Лапшу за плечо, приподнял, ухом приставил к стенке и. беззвучно смеясь, спросил: - Слышишь? - Обед. Первое, второе, третье. Обед, девяносто шесть копеечек,- донеслось из коридора, бухнуло и повторилось с бодрой монотонностью, но восторг с лица Бочкаря не сошел, он слышал совсем другую музыку, и она была прекрасной. - Лапша, а тебе в самом деле нужны билеты? - спросил неожиданно, удачно имитируя шутливое добродушие, Смур. - Да, нужны. - Но они же на футбол. Лапша. Ты же не любишь футбол, Ленка. - Врешь! - Врет,- охотно подтвердил Винт. - Ну, не веришь, возьми у этого самого, как его, у Грачика и посмотри. - А что. ты ему отдал? Смур не счел себя обязанным отвечать, лишь самодовольно оскалился, и Винт улыбнулся, но он - невероятной изобретательностью Димона пораженный. Затем Винтяра встал и, высунув башку в коридор, поинтересовался у неумолкающего разносчика: - Леха, а что на второе? - Котлета. - Давай четыре сюда. И первое тоже. Однако Эбби Роуд (персональный магнит и вселенский пьезоэлемент), как тут же выяснилось, принимать еду был неспособен. Смур, презрительно пожав плечами, отверг свекольный отвар и макароны, удовлетворился хлебом и компотом, ну а Лапша, несмотря на расстроенные свои нервы, оказала Кулиничу в деле уничтожения съестного достойную конкуренцию. Впрочем, на этом низкая, затеянная Смуром игра, увы, не завершилась. К теме равноправия и уверенности в себе, кои, как ничто, гарантирует одинаковый со всеми пай в общей копилке, он (кстати, сам на все за неимением еще ни одной копейки не выложивший) возвращался не раз, попросту говоря, естественным образом, по мере кристаллизации в его обреченной голове новых издевательских аргументов. Правда, упирал ("педалировал", смущая Ожегова и, возможно, Ушакова) он не столько на человеческое достоинство, сколько на совершенное отсутствие какой-либо эстетической или моральной ценности в бесконечно дорогом Лапше предмете туалета, каковое выводил несчастный интриган из "ненастоящей" природы синек. - Они ж болгарские,- пытался утверждать мерзавец. А часа через два уже безо всякого стыда клеветал: - Да это Свирина работа вообще. Ясно как день, двойной шов только с внутренней стороны. Ленка же не реагировала, лишь скупо и редко огрызалась, позволяя Димону резвиться в свое удовольствие. Но если вчера эту стойкость легко можно было бы объяснить благотворным воздействием на ее организм двух порций борща со створоженной сметаной, то сейчас, после памятной встречи Грачика. ясно,- физическому удовлетворению сопутствовала вера в правдивость той лжи, которую, безусловно, только очень уставший человек мог признать за нечаянную оговорку. Но, впрочем, с каждой секундой приближается Казань. мост железный через Волгу, текущую издалека долго, а с ними и развязка, точка под i, превращающая букву в знак пунктуации. Обещанный жирный, самодовольный восклицательный знак. Ну а пока, пока еще есть несколько часов, последуем поэтом освященному примеру деревенского механика Зарецкого и в ожидании приказа "теперь сходитесь" осудим железнодорожные нравы и порядки, во всяком случае, расскажем, какое именно из бесконечного ряда безобразий совершенно уже вывело из себя бухгалтера Евдокию Яковлевну, и что конкретно она там написала в своем заявлении, и чем, наконец, ее гнев должен отлиться беззаботному Винту-Винтяре, завершающему, и это не станем скрывать (между прочим, о чем он и сам пока не догадывается), свой последний в жизни рейс. Итак, чай мы уже упоминали, но будем искренни до конца, дело вовсе не в напитке, некогда своей способностью бодрить и утолять жажду поразившем венецианского купца, тем более обеспокоенным гражданам в первый же вечер (то есть не доезжая станции Юрга) благоволил Кулинич разъяснить,- нет и не будет китайского деликатеса, поскольку бюрократы и казнокрады не обеспечили в Южносибирске своевременного пополнения запасов угля, потребного для разогрева титана. Впрочем, и на вопрос: "А почему второй туалет не работает, товарищ проводник?" - Винт без заминки отвечал, вину за недоступность удобства без всякого смущения перекладывая на все тех же формалистов и волокитчиков, бесконечно затягивающих продувку труб и смену прохудившегося толчка. Опытные, тертые граждане, конечно, сомневались, щурились, глядя с недоверием в плутовскую рожу Винта, ворчали, но улик, изобличающих мошенника, не имея, смирялись и отступали. Кстати, угля действительно не подвезли, что же касается места общего пользования, об этом позвольте позже. Сейчас о том, как заслуженная чета, несмотря на право внеочередного доступа к одному-единственному (дальнему) ватеру, не могла ступить на заветный кафель в полутора часах езды от города Свердловска. Старости, коей везде у нас почет, перешла дорогу молодость в виде семьи из папы, мамы, двух дочерей семи и пяти лет и трехлетнего мальчугана по имени Денис. И вот в самый неподходящий момент, когда третий ребенок сменял второго на унитазе, а второй первого у рукомойника, некая белокурая мадам (она, она, змея в халате без рукавов, всему виной) и обратила взор зеленых своих глаз на Евдокию Яковлевну. - Мне, конечно, все равно,- сказала она, явно преувеличивая свое безразличие,- только чем стоять тут еще десять минут, вы бы сходили к проводнику и потребовали. чтобы он второй отпер, вам отказать не имеет права. И, пробуждая праведный гнев, тут же пояснила: - Вы-то из купе почти не выходите, а я-то за водичкой хожу и видела,- те, что с проводником едут, они всю дорогу той стороной пользуются. А девка ихняя вот минут пять как туда пошла и еще там небось сидит. Однако девка ихняя, то есть Ладша, как ни странно, но в тот момент уже успела незаметно шмыгнуть обратно на свое место у окна, поэтому без труда можно вообразить сердитый, возбужденный вид напрасно минут пятнадцать в засаде таившейся Евдокии Яковлевны, когда, наконец потеряв терпение, она ворвалась в служебный пенал с громогласным требованием немедленно открыть для инспекции и всеобщего обозрения соседнее помещение. Ну а почему бы и нет? Почему, зададимся вопросом и мы, почему так самоуправничает Винт с общественной собственностью? Хлорку экономит, тряпку бережет? И сразу ответим, торопя завершение главы, не станем устраивать соревнование сообразительных. В отрезанном от пассажиров клозете ехали в Москву четыре затянутых в полиэтилен (привет, ребята) японские покрышки, комплект, и два отечественных (мягких и пахучих), доверху набитых травкой-колбой мешка. Мешки принадлежали Винту, а скаты - его напарнику Гене, Геннадию Иннокентьевичу Мерзякову, беззубому тридцатипятилетнему ловкачу, пройдохе и вору, человеку, в форменной фуражке которого щеголял все это время перед нами Винт и на непредвиденное отсутствие коего, явки в бригадирский вагон избежать не сумев, Винтяра вяло ссылался, пытаясь отговориться и свою нерасторопность оправдать. - С Мерзяковым мы еще разберемся,- однако, отметает уважительную причину начальница Винта Ада Федоровна.- Ты, Кулинич, за себя отвечай. Увы, с Геной, с которым не только Аде хотелось бы разобраться, уже никому не придется выяснять отношений, но простим женщине самоуверенность, ибо обезумевший от самоволия пьяных угонщиков автокран протаранил винную стекляшку, "шайбу" на углу Красноармейской и Дзержинского, где Мерзяков, он же Кореш, со своим дружком Петей, проводником, кстати, второго вагона, заканчивал ужин за бутылкой, на этикетке которой обозначена была, правда, без указания мастей, не очень надежная покерная комбинация "тройка", всего за два с половиной часа до отправления скорого поезда Южносибирск - Москва. Короче говоря, неожиданный прогул сразу двух проводников еще никого в длинном составе не испугал, скорее наоборот. А между тем Гена, пока мы едем на запад, уже и стонать перестал на койке реанимационного покоя, куда доставлен был с тремя другими, столь же нерасчетливо столик выбравшими гражданами. Проводник второго вагона Петя Глинин и в больницу взят не был, поскольку холодеть начал еще до того, как врач "скорой помощи" принялся щупать у него пульс и трогать веки. Кстати, один из угонщиков, прыщавый долговязый малец, переступив через Петины ноги, пытался дать тягу, но был изловлен. Все это, однако, коварная и неумолимая бригадирша Ада Федоровна в расчет принять, увы, не может. - Не только ты один работаешь,- выговаривает она скучающему Винту и зачитывает разгильдяю не без видимого удовольствия гневный текст до того лишь по памяти ею цитируемого заявления. И мы наконец узнаем полный перечень обид и претензий Евдокии Яковлевны и, отметая как несущественное и, главное, не к месту и не по адресу упомянутое сырое белье, с дрожью отступаем после расчетливого и точного прямого справа - "всю дорогу пьянствует с пассажирами". - Последний раз,- говорит бравый Винт, отводя глаза. - Восемьдесят,- отвечает Ада Федоровна с внезапной приветливой улыбкой. - В Москве, - просит Винт, жестом показывая "истинный крест, сейчас ни копейки". - Тогда сто двадцать и не позже пятнадцати двадцати шестого июня,- устанавливает, вычтя из времени отправления в обратный путь полчаса, безжалостная Ада последний срок выкупа заявления. Винт кивает в знак отсутствия выбора и отбывает восвояси. А времени девятый час, и в ревущем переходе из седьмого вагона в восьмой у Винта закладывает уши, наш скорый, хода не сбавляя, въезжает на мост через Волгу. Как? Неужели и день прошел? Да, и ничего особенного не произошло с полудня до самого этого момента. Проходящие мимо проводники дважды (полное сарказма соболезнование выражая каждый по-своему) передавали Кулиничу приглашение посетить Аду Федоровну, но он, никаких иллюзий не питая, оттягивал удовольствие. В Казани же на платформе он имел несчастье свидеться с Адой лично, и забывчивость (допустим) всех прочих ее гонцов не могла более освобождать его от невеселой прогулки из своего двенадцатого в седьмой бригадирский. Ну что, что еще произошло с той поры, как побитая Ленка затихла, затаилась в своем углу, до той минуты, как Винт, закрыв пыльную зеленую дверь с цифрой "двенадцать", отправился матросской походкой узнать цену своей халатности и безалаберности? Эбби Роуд все напрягал внутреннее мистическое ухо, ловя за сутки изрядно ослабевшие, отдалившиеся волшебные голоса и звуки, в Казани задержавшегося на выходе в железном проеме Смура грубо вытолкнул на перрон Егор Гаврилович Остяков, в жизни бы к Смолеру не прикоснувшийся, кабы был предупрежден, чей это сын, ну а Лысый, гуляя вдоль вагона, из окна стоявшего рядом встречного услышал песню, которой, малюя стенгазету. развлекали себя бойцы стройотряда Московского рудо-разведочного института Яша Цыпер и Леша Вайновский. Размазывая гуашь, два дурака-отличника орали во всю глотку: - Жена едет в Есентухес, а я еду в Кислопоцк. Отчего такое веселье и в чем соль, Лысому было невдомек, и это, наверное, самое забавное, поскольку в паспорте у него, если помните, южносибирским каллиграфом была выведена национальность из пяти букв, Цыпер же. представьте себе, происхождение вел от запорожских сечевиков, а соответствующая графа в Лехином документе и вовсе объявляла Вайновского природным русаком. Ну, вот, собственно, и все, ничего, в сущности, примечательного, о прошлом нам нечего жалеть, стремительно приближаясь к уже сладко вибрирующему в ожидании приветственной песни мосту через матерь православных рек и мусульманского моря. Пусть о невозвратных мгновениях пожалеет Смолер еще на суше, на восточном еще берегу пусть пронзит его боль и тоска удручит, когда он протянет руку к своей из старой латаной куртки сшитой сумке с ремнем. Вот сейчас, когда опускает С-м-о руку в пустоту, хватает пальцами воздух, черпает горстями мрак. Нет початого пакета, нечем набить косяк. - У тебя? - вопрос Бочкарю. - Ум-ум... Поворот головы, так и есть,- за спиной С-м-о стоит Лапша и держит в руке пакет с желтовато-зеленой массой на весу, на ветру, за окном, ее разбирает смех и коленки от счастья дрожат миру невидимой дрожью - Билеты. Поздно искать виноватых, и все равно, будь ты проклят, Бочкарь. дурак, лопух, шизофреник, не уберег добро, проклевал носом в Казана, клювом прощелкал, в купе, называется, остался. - Билеты,- повторяет Лавруха. We shell overcome, беспроигрышный вариант. - Дура, да я же шутил, да я же... - Билеты. Смур наклоняется и медленно-медленно начинает расшнуровывать тот самый, некогда на закуску предлагавшийся башмак. - Хорошо упрятал. Димон не отвечает, незаметно, миллиметр за миллиметром смещается, ближе, ближе к Лапше, шнурок не поддается, Смолер слегка привстает, опускается на колено, разворачивается и вдруг, словно только и дожидался сатанинского "уааа-ааа", с коим металл приветствует металл, хватает Ленку за ноги и рывком на себя валит. Лапша (она ведь пугала, всего лишь стращала, о большем не помышляя) еще крепче сжимает полиэтилен, и он ныряет с ней вместе вовнутрь, но нет, цепляется в полете за алюминиевую скобку и... Пз-зз-зз - омерзительный звук распарываемого полимера вплетается в рев железа, встречный поток подхватывает желтую пыль, сухую траву и бросает в небо, но, сразу потеряв интерес к бесплотному веществу, разрешает в лучах заходящего солнца, плавно кружась, опускаться в коричневые воды. Смур хватает мешок, он не верит, он не верит, на секунду давая свободу Лапше, и этого достаточно, Ленка вылетает в коридор и бегом, от стены к стене, вмиг одолевает половину и заскакивает в первую же отворенную дверь. Проходит пять минут, возвращается Винт. - Что случилось,- с порога задает он вопрос, обоняя ученым носом катастрофы холодный scent,- где Ленка? - Убежала,- сообщает не без заминки, в праве своем не слишком уверенный свидетель, Лысый. - Ты,