ном ажуре сегодня с утра легли угорать в засекреченную духоту индийского саквояжа. Даже с Аэрофлотом на этот раз не оказалось проблем. Вчера вечером у застекленных кассовых рядов быковского аэровокзала Мишка купил билет на сегодняшний вечерний рейс. Пять наполненных бесконечными пересадками с одного вида транспорта на другой дней подходили к концу, оставалось последнее, прощальное свидание с шефом, краткая, но поучительная и конструктивная беседа, почтительное внимание речи Аркадия Львовича Плевако, профессора, доктора технических наук, заведующего лабораторией механической выемки углей и сланцев Института горного деда имени А. А. Скочинского, прочитавшего две (вторую и третью) главы, за зиму и весну во глубине южносибирских руд, рожденные рожденные аспирантом-заочником четвертого года обучения Михаилом Грачиком. После обеда Плевако собирался в горный на совет, и потому Мишка торопился, он спрыгнул, уподобившись нахальному большинству, с платформы на насыпь встречного пути, перебрался через рельсы и, зайдя в освежающую тень развесистых крон, быстрым шагом любителя тенниса и футбола пошел по аллее, обгоняя одного за другим повода торопиться в такое пекло не имевших попутчиков. По меньшей мере половину из них составляли мягкосердечностью начальства привычно злоупотреблявшие сотрудники того самого академического учреждения, в кое направлял стопы Грачик. За три с половиной года постоянных наездов сюда он успел запомнить множество лиц и затылков, казавшихся такой же неотъемлемой частью коридоров и кабинетов головного института отрасли, как стенды соцобязательств и выставки достижений. Поэтому, наверное, если попадались эти глаза и уши вне ученых стен, неизменно вызывали странную (провинциальную, должно быть) смесь любопытства и недоумения. Вот, например, эта спина впереди, эти непроросшие крылышки лопаток вечного инженера-исследователя, которые давно и безнадежно вписал Грачик в прокуренный лестничный полумрак, поставил в уголок на площадке второго этажа экспериментального корпуса, сейчас, вне привычного окружения, пробуждали какие-то новые мысли и чувства. "Похоже, ровесник мой",- размышлял Мишка на ходу, и легкое презрение, кое он с некоторых пор стал испытывать к людям много курящим, спорящим и ничего не умеющим, воздействовало немедленно на орган внутренней секреции, вырабатывающий непохвальное, конечно, но сладкое чувство собственного превосходства. И тут, в эту прекрасную секунду ощущения осмысленности бытия, мимолетный взгляд спешащего человека (в костюме из тончайшей бенилюксовской шерсти) затуманился, зрачок расширился, образы внешнего мира утратили резкость, распались, расплылись, впрочем, лишь ради обретения сверхъестественной яркости и определенности. - Простите,- проговорил Грачик, обращаясь к человеку, которого еще мгновение назад собирался обойти уверенной поступью победителя.- Извините, вы где это купили? Итак, то, что чудилось ему в потном мареве начала июня, в перебежках, в суете и волнении пяти суматошных дней, это давнее забытое колдовство, наваждение, чертик, упорно мерещившийся в гуще уличных толп, несмотря на всю силу и решительность оборонявшегося рассудка, он, этот бредовый мираж, оказался явью, реальностью. Мишка мог протянуть руку и коснуться, дотронуться, поцеловать худым локотком к голубой москвошвеевской безрукавке прижатый пластиночный конверт с четырьмя полосками черно-белых квадратиков, двадцать несравненных, старательно состроенных рож. "Битлз,- гласила надпись знаками родной кириллицы.- Вечер трудного дня". - Это? - переспросил обладатель сокровища, судя по широкой улыбке, вовсе не сомнениями охваченный, а упустить не согласный подтверждение,- это он, не кто-нибудь, он несет в руках нечто, возбуждающее радость, окрыляющее души. - Да, да. - Здесь, в Вешняковском. - А где это Вешняковский? - спросил Грачик, глядя на замершие вдруг неожиданно, остановившиеся стрелки своего всепогодного "ориента", спросил благополучный и целеустремленный человек, ощущая, что проваливается в черный колодец необратимого времени. - Да на "Ждановке" выйти к площади, а там на любом троллейбусе две остановки. - А там много народу? - последняя безуспешная попытка вернуться в мир привычных углов и расстояний. - Никого. Но нет, оказывается, мы поторопились, он не сдался, вот в четвертый раз смотрит незрячими глазами на светящийся циферблат. Боже, даже качнулся было в том направлении, в котором шел легкой пружинистой походкой мгновение тому назад. - А много там? И, услышав "да есть", наконец действительно прекратил сопротивление, взмахнул рукой, встряхнул спесивым получемоданом и в жарком, но прекрасно скроенном костюме двинулся, побежал к станции, ускоряясь под скрежет и свист подкатывающей с томилинской стороны электрички. Нет, пластинки не кончились, их было много, они стояли рядами, и двадцать квадратов, двоясь во всю ширь прилавка, превращались в сто, двести. - А две можно купить? - спросил Грачик томное существо с фиолетовым маникюром. - Можно. - А три? - Сколько угодно,- ответили синие губки. "Тогда пять",- решил Грвчмк, разворачиваясь в направлении кассы. "Нет, семь",- бессознательно прошептал, захваченный неожиданной чертовщиной, внезапным хороводом цветных видений - голый человек замахивается жердиной во тьме трясущегося кузова, коротковолосая девушка просит: "Пить", улыбающийся человек в сомнамбулическом трансе роняет на пол неустойчивую горку папиросных коробок, курчавая голова заставляет вибрировать и ухать белый пластик, невесомость, свобода, золотая, платиновая звезда в высоком небе и почему-то вдруг, внезапно крылышки, непроросшие крылышки сегодняшних лопаток... - Сколько? - поторопила замешкавшегося покупателя до самых висков нарумяненная кассирша. - На все,- сказал Лысый и, глядя ей прямо в лицо, высыпал на железную тарелку бумажки всех цветов радуги. 1984-1989