т, начала копошится у него за спиной, сопеть, тыкаться носом в Женькину голую спину, просовывать ладонь вдоль теплого бока к животу. Женька закинул руку назад, обхватил ее, потом развернулся, прижал к себе. Его грудь была чуть влажной. Женька перевернул ее на спину, навалился, голова Елены сползла с подушки, закинулась. Открыв глаза, она увидела перевернутое окно, подсвеченное бледное небо, неровно отрезанную половинку луны. Щека упиралась в волосатую Женькину руку, было щекотно. Елена обхватила Женьку за шею, закрыла глаза. Дворник двигался медленно, мерно - еще не до конца проснулся. Она шепнула "Быстрее". Женька рассмеялся - не спит, дразнится. Боже мой, как хорошо... хорошо... хоро... Потом, спихнув с себя Женьку, ставшего сразу ужасно тяжелым, Елена полежала немного тихо, вытянув ноги, и чувствуя как расслабляются мышцы и блаженная безразличная усталость словно придавливает ее к кровати. Женька засопел, наверно, уже засыпал. Она приподнялась на локте, поцеловала его куда-то в висок и сказала: - Я согласна, Жень. Я с тобой уеду. Только с тещей своей сам разговаривай, у меня духу не хватит. Потом она плакала, Женька утирал ей слезы уголком пододеяльника, утешал, целовал. Это были легкие слезы. Ведь кроме Женьки у нее никого нет, никого в мире, и они с Женькой друг друга любят, и все будет хорошо, уж во всяком случае не так как здесь. Не будет грязных подвалов, котельных, вонючих больниц. Светлого терема с балконом на море, скорей всего, не будет, это Женька загибает, но уж какой-то свой дом будет, в Америке у всех свой дом, и уж курить можно будет везде, это точно. "Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцом кто-то занял..." Звягинцев приедет на гастроли, сейчас все ездят, границу-то открыли, она встретит его в аэропорту в собственной машине и повезет по такому шоссе, как в фильме "Солярис", он будет завидовать, он будет старый, жалкий, а она молодая и красивая, как на поляроидной фотографии. Все будет хорошо. Утром Елена обнаружила, что лампадка под бабушкиной иконой, висевшей в углу, погасла - кончилось масло. Бутылочка, стоявшая на книжной полке тоже была пуста. Такое иногда случалось, и Елена не придала этому никакого мистического значения. "В церковь надо сходить", - лениво подумала она, - "масла купить." Но жизнь завертелась так быстро, что стало не до церкви. Последовательность событий перед Ленкиным отъездом я помню плохо. Из противника эмиграции Ленка превратилась в самого яростного ее сторонника, и это произошло как-то очень быстро. Увядающую дружбу с Резником оживили общие заботы и надежды. Правда Резник как-то очень быстро уехал, к концу сентября его, кажется, уже не было. В основном Ленку и Женьку все поддерживали, отъездные планы, пусть смутные, были тогда у многих. Жизнь на Малой Бронной снова забурлила. Андрей переживал, тосковал, пытался с Ленкой поговорить, но уж если ей втемяшивалось что-то в голову, то, как говорится, колом не выбьешь. Патрик прореагировал философски, дескать, если в России все будет хорошо, Ленка сможет вернуться, а если плохо - так надо сваливать, глядишь, забудет своего Дворника где-нибудь на Брайтон-Бич и выйдет замуж за американского миллионера. У Патрика уже тогда зарождались планы международного бизнеса, и он тоже не собирался задерживаться в России. Загадочный йог Володя торчал у нас почти каждый день, сопровождал Елену в суетных походах за бесконечными справками, стоял с ней в длиннющих очередях в ОВИРе, по-моему, преследуя какие-то свои корыстные цели. Йог был чисто русским и уехать по израильскому вызову не мог, родственников или знакомых, которые сделали бы гостевой вызов, в Америке у него не было, а "мистическая аура" России его категорически не устраивала. Женька ездил в Астрахань к матери, получать ее разрешение. Воспользовавшись его отсутствием, Елена помирилась со Звягинцевым, продемонстрировав ему свое полное безразличие и сообщив о принятом решении эмигрировать. Ей удалось представить их роман случайным приключением перед отъездом. Это восстановило ее душевное равновесие. Таньку я больше не видела никогда, с ней отношения Елена разорвала совершенно безжалостно. Объяснение с Александрой Павловной было тягостным и кончилось длительной ссорой. Я при этом не присутствовала. Буквально за пять минут до Ленкиного прихода я улизнула с кухни, где собрался семейный совет, сославшись на недомогания, столь обычные в моем положении. В тот день с работы Елену встречал Йог. Его поведение сильно развлекало ее последнее время. Володя следовал за ней повсюду, постоянно был под рукой, демонстрировал готовность к любой помощи, даже предложил им с Женькой денег в долг на неопределенный срок. Денежный вопрос стоял остро. Отъезд стоил около двух тысяч: два отказа от гражданства, по семьсот рублей каждый, плюс билеты до Вены, не говоря уже о такой ерунде, как багаж, чемоданы, консервы, пошлина на вывоз Женькиных картин. Отказ от гражданства особенно сильно приводил Елену в бешенство. Нет, ну ей-богу, по семьсот рублей за то, чтобы отдать им их сраное гражданство! Интересно, с таких людей, как Солженицын и Буковский не удалось, поди, денег содрать! И за билеты они не платили. Не ясно только, что в наступившей свободе можно было натворить, чтобы тебя вывезли за казенный счет. Лавры правозащитника никогда не привлекали Елену, а значит, расставаться с серпастым-молоткастым придется за свои кровные. Брать деньги у Йога Елена не решилась, это налагало на нее какие-то неясные обязательства, но предложение оценила. В их прогулках по городу Йог в основном молчал, к Елене руками не прикасался, даже поцеловать ни разу не попробовал. Не то чтобы Елене очень уж хотелось с ним целоваться, хотя он ничего из себя, видный - борода русая, глаза голубые, запястья тонкие. Просто после Звягинцева душа требовала реванша, да и приближающийся отъезд склонял к загулу - все равно через несколько месяцев ее здесь не будет, можно и оторваться на прощанье. Елена уже жаловалась Патрику на загадочность и недоступность Йога. Патрик высказал предположение, что у йогов все не как у людей, а только духовно, может для них и половая жизнь - исключительно духовное понятие. - Да не будь ты дурочкой, он не тебя хочет, а чтобы ты его в Америку вывезла! Загуляй лучше со мной, если уж тебе так приспичило! По крайней мере гарантия от триппера. - С тобой! Ты мне еще Женьку предложи! - А что, - пожал плечами Патрик, - со мной ты этого практически не пробовала. И впредь неизвестно, когда шанс представится. Про загул Патрик, конечно, шутил, но денег ей дал и довольно много. - В Америке отдашь! По официальному курсу - шестьдесят девять копеек за доллар. - Ну ты охренел, черный курс четыре рубля ! - Шесть, деточка, уже шесть. Ладно отдашь по четыре. Я не альтруист. При помощи Патрика и Резника, который перед отъездом одолжил Елене пятьсот рублей на тех же условиях что и Патрик, по доллару на каждые четыре одолженных рубля, Елене и Женьке удалось собрать нужную сумму. Оставалась одна проблема - получить разрешение у Александры Павловны. Дворник собирался звонить ей сегодня, поэтому Елена, идя домой, страшно трусила и кокетничала с Йогом изо всех сил, чтобы отвлечься. Несмотря ни на что, Володя, проводив Елену до подъезда, вежливо откланялся, зайти почему-то отказался, и даже на прощание поцеловать ее не попытался. Зачем тогда приходил? От работы до дома идти десять минут, если вокруг, а через проходной двор - пять. Ах, ну да, он ей какую-то штучку принес на цепочке, типа ростовской финифти, якобы в Италии это можно продавать. Смешно, что Елена может продать? Она за всю жизнь один раз продала трех котят на птичьем рынке, первого за рубль, второго за полтинник, а третьего даром отдала - вот и вся ее коммерция. В подъезде было прохладно. Елена медленно поднималась по высоким мраморным ступеням, ведя руку вверх по гладким широким деревянным перилам. Вызвала лифт. Лифт в их подъезде был старый, медленный, с решетчатой шахтой. Дверь в нем была не раздвижная, а обычная, открывалась нажатием на ручку. Таких лифтов по Москве почти не осталось. Кабина в нем деревянная, темная, если прижать нос к стенке, еле уловимо пахнет лаком. Около кнопок ключом процарапано "Ленка, я тебя люблю". Надпись старая, почти стершаяся. Она появилась, когда Елена была в шестом, кажется, классе. Процарапала ее сама Елена. Потом она долго удивлялась, показывая всем надпись, и вслух гадала, кто же мог такое написать? Может, мальчишки с соседнего двора? Или из школы кто-нибудь? Елена вспомнила свою старую хитрость, смущенно хихикнула и вдруг загрустила. Она ведь уезжает, от дома, от двора, от своего детства, от тополей, от Москвы. "Когда войдешь на Родине в подъезд"... Лифт дернулся, подпрыгнул и остановился на третьем этаже. Елена помедлила на площадке, пытаясь сквозь дверь услышать, что происходит в квартире, но там было тихо. На кухне за круглым столом сидели Андрей, Женька, мать и отчим. Стол накрыт не был, значит, мирное чаепитие не планировалось. Хорошо хоть Женька сообразил кухню прибрать, с утра там черти чего творилось. Андрей сидел сгорбившись, держа руки под столом, в ответ на ее вопросительное "Здравствуйте", он даже глаз не поднял. На нем была светлая рубашка, галстук, значит, после работы не успел переодеться. Мать, как всегда, прическа - волосок к волоску, глаза аккуратно подведены, светлая помада в тон кремовому костюму, тяжелые серебряные серьги. Толстеть она стала, вот что, солидность начала превращаться в массивность, щеки чуть-чуть отвисают. Лет через пятнадцать она превратится в грузную рыхлую старуху. Выражение лица торжественное-скорбное. Отчим явно встревожен, забился в угол, словно хочет занимать поменьше места, даже трубки его не видно. Он посмотрел на Елену, как ей показалось, ободряюще, и слегка улыбнулся одними губами, но сразу снова посерьезнел. Сейчас начнется. Елене страстно захотелось сбежать. Сейчас тихо-тихо отступить в коридор, бесшумно открыть дверь, вниз по лестнице и ... И что ? Елена шагнула в кухню. Подошла к Жене, сидевшему спиной к ней, встала рядом и положила руку ему на плечо. Женька вскочил, уступил ей свой стул и встал сзади. Откинув голову Елена уперлась затылком куда-то ему в живот. Мать выдержала паузу и заговорила. - Елена! Женя сообщил мне о вашем намерении эмигрировать. Для меня это полная неожиданность. Я не понимаю, почему ты предпочитаешь сообщать мне о столь серьезных решениях через посредников. Ты моя дочь и я имею право услышать объяснения из твоих собственных уст. Я имею право... - Имеешь, имеешь, - перебила Елена, - я бы все равно с тобой поговорила. Мы уезжаем, мам. Елена старалась говорить примирительно. Хотелось курить. Она вопросительно и жалобно посмотрела на Андрея. Он вздохнул, привстав, достал с подоконника пепельницу и пододвинул ей. Из-за спины протянулась Женькина рука с сигаретами. - Это решение - Женино ? - Мам, мы все решения принимаем с Женькой вместе. Женька ласково сжал ее плечо. Елена опустила руку и потрепала его по ноге. Женька слегка согнул ногу и прижал к колено к ее боку. Нашел время заигрывать! Елена отодвинулась. - До твоего брака я не слышала от тебя о желании уезжать. Женя видимо сумел каким-то образом заставить тебя... - Мама! - Елена изо всех сил старалась не заводиться. Почему материнские интонации так всегда раздражают? Ей бы директором школы работать, - мама, ну как меня можно заставить! Ты меня хоть раз могла заставить сделать хоть что-нибудь? - Меня ты всегда игнорировала. Я не имею достаточных средств воздействия. Но я опасаюсь, что, принимая столь катастрофические решения, ты руководствуешься - хм - своим , так сказать, женским естеством, и не отдаешь, как обычно, отчета в последствиях. Тебе всегда было свойственно поведение известной чеховской героини и мужчины играли непропорциональную роль в твоей жизни. Слава Богу они часто менялись. Женька за Елениной спиной громко задышал. - Мам, прекрати, а ? Это я уезжаю, я! И не потому, что мне с Женькой спать нравится, на что ты так изящно намекаешь. Хотя - нравится - я этого не скрываю. Но я хочу жить в свободной стране! И детей хочу там воспитывать. Чтобы они не пережили того, что я тут пережила! - Да что ты такое пережила! Мученица! Правозащитница! С детства у тебя все было, за всю жизнь копейки не заработала! Вас Андрюша содержит, тебя и Женю. В свободной стране работать надо в поте лица, что ты умеешь делать, - литературовед на полставки! Кем бы сейчас был Женя твой, если бы я его на работу не устроила! - Дворником, мамочка, дворником, - Елена говорила спокойно, - и не надо говорить о моем муже так, словно его тут нет. Из открытого окна потянуло прохладой, небо темнело, густело, легкие августовские сумерки уплотнялись. Елена смотрела в окно, перед ней плыла серая крыша дома напротив, утыканная антеннами. Во дворе звенели детские голоса, угадывался шум машин. Застывший воздух пах бензином и помойкой - окна кухни выходили на задний двор. - Александра Павловна, - заговорил Женя. - Помолчи, Жень, - Елена сжала его руку на своем плече, - Мама, Женя, какой бы он не был, - мой муж, с этим придется смириться. И мы уезжаем. - Елена, - Андрей заговорил, по-прежнему не подымая головы, - ты же можешь нас всех больше никогда не увидеть. Тебе не жалко? - Глупости, в гости приедете! Да через пару лет вы все сами ко мне запроситесь, когда тут все взорвется! Отчим деликатно поерзал на стуле. Ему, наверно, тоже курить хочется. Елена подпихнула к Владимиру Николаевичу пачку сигарет, он отрицательно покачал головой. - Елена, - снова заговорила мать. Она явно сделала над собой усилие и сменила тон на более проникновенный, что было еще хуже, - объясни мне, чего ты хочешь добиться? Зачем ты разрушаешь жизнь, совершаешь шаг, который необратим ? Если вам тесно с Андреем, мы можем разменять эту квартиру или построить вам кооператив, или, в конце концов, отдать вам нашу квартиру, а себе выбить какую-нибудь однокомнатную. У Владимира Николаевича есть связи в Моссовете... - Я хочу счастья. Покоя. И жить не по лжи. Не нужны мне ваши связи в Моссовете! - Это все риторика, Лена! - Ах, риторика, да? Я, мам, ничего не забыла! Кто мне говорил, что у меня нет отца? У моих детей будет отец. Мать откинулась на стуле, посмотрела на Елену, покачала головой. - Паршивка ты, однако! - Ты тогда сделала за меня выбор, правда? А сегодня выбор делаю я! - Делай, делай! Делай свой выбор! Иди по трупам ... Дальше разговора, как такового уже не было. Был безобразный скандал, в котором Елена с матерью кричали, и говорили друг другу гадости. Владимир Николаевич, Андрей и Женька пытались их как-то остановить, но увидев, что любое вмешательство лишь усиливает накал ссоры, предпочли пассивное наблюдение. Александра Павловна говорила, что не подпишет никаких бумаг, Елена в сыпала глупыми угрозами и обещала обратиться за помощью к иностранным корреспондентам и к отцу. Упоминание отца приводило мать в неистовство и в конце концов она поднялась из-за стола, и, кивнув Владимиру Николаевичу, выплыла из кухни. Владимир Николаевич поспешно последовал за ней. На прощание, уже в дверях, Александра Павловна объявила, что у нее больше нет дочери, и ушла, не слушая больше Елену, которая порывалась заявить что-то вроде того, что у нее матери никогда не было. Андрей пошел провожать мать и отчима, а Елена вернулась на кухню. Отодвинутые стулья стояли перед пустым столом, в центре которого одиноко красовалась пепельница с окурками. Женька вошел следом, повалился на ближайший стул и всем своим видом изобразил облегчение. - Фу-у... Жестокая ты, Ленка! Елена обернулась к нему. - Слушай, Женька, вместо душеспасительных разговоров, сообрази- ка ты мне чего-нибудь выпить. И, ради Бога, помолчи! - Коньяк пойдет? Я сегодня днем в Елиссеевском "Плиску" раздобыл. - Пойдет. И Андрей придет, разбирайся с ним сам. Чтобы меня никто не трогал, слышишь! - Слышу, не кричи. Елена устроилась у себя в комнате на диване. Перед ней на стуле стояла бутылка коньяка, стаканчик, лимон посыпанный сахаром засыхал на блюдечке. Она уже успела немного выпить, прийти в себя и прекратить свой внутренний спор с матерью. Ей было грустно и пусто. В комнате как всегда был бардак, кресло опять завалено одеждой, на письменном столе свалка из Женькиных кисточек, красок, бумажек - как можно так работать! Елена рассеяно поглядела на лампадку, снова подумала, что надо бы купить масло, потом долго смотрела на икону. Настроение было не молитвенное, Богоматерь казалась плоской темной картинкой. Елена попыталась вспомнить любила ли она когда- нибудь мать. Любила, она точно знает, в детстве очень любила. Почему-то вспоминалась мамина рука у самого лица, тонкие морщинки на пальцах, ровно подстриженные ногти без маникюра. И еще сон. Страшный сон про волка - находка психоаналитика. Сон приснился, когда ей было года четыре, может пять. Будто в Малаховке зимой они идут с мамой от станции к дому поздно вечером. Фонари стоят редко, под каждым фонарем в круге желтого света блестит снег, а между ними непроглядная темнота. На улице раскатаны ледяные дорожки и мама учит Елену разбегаться и скользить по дорожке. Елена в тяжелой серой цигейковой шубе с помпонами, неуклюжая, как медвежонок, она разбегается, вскакивает на дорожку и сразу падает, а мама скользит легко и убегает от нее все дальше и дальше. Около желтой трансформаторной будки поворот к дому, но мама по очень длинной черной дорожке скользит прямо, ее фигура становится все меньше и меньше. Елене страшно, она барахтается в снегу, пытаясь встать, зовет маму и тут откуда-то из темноты между фонарями выскакивает волк. Елена бросается бежать, она бежит не за мамой, а к дому, чувствует, что волк догоняет ее, падает в снег около соседского забора и поворачивается к волку лицом. Волк хватает ее передними лапами. Это не настоящий волк, а зверь из мультфильма. Он одет в дурацкую розовую рубашечку и какие-то штаны. Чтобы не видеть страшных белых зубов, Елена отворачивается. У нее на плече когтистая лапа, не то звериная, не то человеческая, поросшая редкой серой шерстью. Лапа мелко дрожит, волку холодно на снегу в тоненькой розовой рубашке. Последний раз я видела Ленку накануне катастрофы. Она приехала в Нью-Джерси оставить Ваську, потому что они с Яном собирались в Ново-Дивеево. Перед тем, как уезжать, она предложила мне пройтись. Погода была противной, сырой и холодной, но дождя не было, и я согласилась. Мы шли по дорожке между домами среди мокрых голых деревьев и вечнозеленых кустов. На Ленке была черная замшевая куртка с красным треугольником на спине. Она называла эту куртку "Пришейте на спину бубнового туза", очень ее любила и таскала уже третий год. На потертой замше расплывались мокрые пятна. Ночью подморозило и листья рододендронов свернулись в трубочки и обвисли. Мы шли и разговаривали о том, что вот жизнь, наконец, вроде как наладилась, Ленка работает программистом, прилично получает, можно уже и из Бруклина переехать, или хотя бы снять квартиру побольше, Ян тоже более не менее становится на ноги, ходит по интервью, глядишь, скоро тоже устроится, рынок сейчас хороший, работы навалом. А потом Елена стала говорить, что она чувствует себя ужасно старой, ей кажется, что жизнь прожита и все уже было, а жить придется еще очень долго, проживать каждый день от мучительного раннего утра, когда так не хочется вставать, до скучного вечера, за которым последует лишь следующее утро. Она говорила монотонным голосом, что совсем не боится смерти, вот раньше боялась, и жить хотелось, и в ад она верила, что Там придется за все расплачиваться, а вот теперь ей все равно. Я не люблю таких разговоров, и стала в который раз убеждать ее, что у нее депрессия, надо просто пойти к врачу, выписать лекарство, и все пройдет, вон какие чудеса рассказывают про "Прозак". Тридцать три года - это ведь еще почти молодость. - Да была я у врача, - вдруг сказала Ленка. - И что ? - Да ничего. Час выспрашивал, нет ли у меня суицидальных тенденций. А что я ему объясню ? В депрессии у кого их нет, "But if I die, I leave my love alone". - Ты про Яна? - спросила я. Ленка посмотрела на меня с сожалением. - Романтичная ты, Галка. Про Ваську я, а не про Яна. Про Андрея еще. Про маму. Про тебя, наверное. К сожалению, нет человека, который был бы как остров. Я не поняла тогда, что она имеет в виду, говоря про остров, но не стала переспрашивать. - А вообще я не своим делом занимаюсь. Понимаешь, мне всегда хотелось написать роман. Или повесть. Или, в крайнем случае, рассказ. Пока что я не написала ничего, кроме груды писем. И не напишу. Я вот в начале осени, когда все желтое такое, сидела на скамейке у залива, прям как на Патриарших. Взяла тетрадку, ручку, приготовилась... И поняла что не могу. Стоит передо мной дерево, все желтое, ветерок, листочки шевелятся, а я вывожу в тетрадке: "Желтое дерево в прозрачной синеве осеннего неба". Не понимаешь? Я молчала. С деревьев капало. Порывы ветра доносили до нас брызги. Ленкина сигарета зашипела и погасла. - Все уже написано. Можно обойтись одними цитатами. А мне хочется что-то свое. Правда, Прозак твой от этого помогает. Сейчас уже не так хочется. Я тебе оставлю то, что я тогда написала, ты почитай, ладно? Скажешь, может стоит все-таки попробовать? Ленкин листочек сохранился. Только сказать ей я ничего уже не успела. Да это не роман, не повесть, не рассказ. Просто набросок, отрывок. Это могло бы быть письмом: Если забраться во время дождя на чердак старого малаховского дома, сесть около оконного проема, обхватить руками колени и закрыть глаза, а потом вздохнуть, то проникающий запах растечется по всему телу, время побежит вспять, зашевелятся, оживут забытые ощущения: печет кожу на расцарапанной коленке, приятной усталостью ноют мышцы, замирает в сердце тревога. Дождь шуршит о мокрые листья, приторный аромат черемухи пытается заглушить смоляные запахи нового забора, пахнет пылью, немножко мышами, сырыми старыми книгами, пахнет летом, дождем, и еще бабушкиными пирогами. Сейчас позовут обедать, опять будут ругать за путешествия на чердак, за разбитую коленку, за похищенный столовый нож. На столе стоят щи в тяжелой старой тарелке, пирог с мясом накрыт полотенцем, но до пирога не допускают: сначала надо мыть руки и зачем-то лицо, потом мыть лицо еще раз - потому что мои черты отчетливо отпечатались на белом крахмальном вафельном полотенце. Мне тринадцать лет, и мой мир вечен, вечно будет бабушка, белая дворовая собака, черемуха, старый дом, пироги. Всегда после дня будет наступать вечер, очерченный зеленой лампой, с чаем и книгой, а под окном будет отчаянно свистеть, вызывая на разговор, соседский мальчишка. Всегда на рассвете будут привозить молоко, а по телевизору показывать "Веселых ребят" и "Белое солнце пустыни"... Я открываю глаза. Мне показалось. Спеша - деловая женщина, черный костюм, белая блузка, - по Пятой Авеню города Нью-Йорка, - я случайно вспомнили запах своего детства. Давно нет черемухи, нет дома, а, значит, нет и чердака, да и России той уже нет. Некуда возвращаться, не по чему скучать. Нас разметало по свету, мы в Израиле, Америке, и даже в Австралии, а за нашими спинами тяжелое железное ядро раскачивается на цепи, проламывая крышу старого малаховского дома... Почти через год после Ленкиной смерти, тридцатого сентября, в Веру, Надежду, Любовь, мы отмечали Ленкин день рождения. Александра Павловна плохо себя чувствовала и они, слава Богу, не приехали. За столом сидели мы с Андрюшей, Мишка Резник, Патрик, который то ли случайно, то ли нарочно, оказался в это время в Америке, и, как ни странно, йог Володя. Я так и не поняла, как ему это удалось, но он работает по J - визе в Коней-Айленд госпитале. Йог остался таким же загадочным и молчаливым. Приехал он, когда Ленка была еще жива, они несколько раз встречались. Последний раз я видела йога на похоронах. Незадолго до Ленкиного дня рождения он вдруг позвонил и напросился в гости. Алимов про Ленкин день рождения забыл, или не захотел звонить. Нью-йоркских Ленкиных знакомых нам с Андреем звать не хотелось. Мы сидели впятером за накрытым столом в центре нашей черной гостиной. Я недавно купила сервиз, мне он показался в магазине очень красивым и подходящим ко всей обстановке, черный со светлыми серебристыми полосками. Сейчас, когда я расставила тарелки и чашки на белой скатерти, комната приобрела вдруг траурный вид. Мне стало неловко, но я не стала сервировать стол заново, понадеявшись, что никто не заметит. Патрик принес темные махровые гладиолусы, они стояли в вазе на краю стола, усиливая мрачное впечатление. Общий разговор как-то не клеился. Петровский без большой симпатии косился на йога, который хранил невозмутимое молчание, Андрей как-то неловко суетился, Мишка сидел грустный. Выпили не чокаясь, помянули Ленку, после неловкой паузы выпили еще. Резник вспомнил, как Ленка говорила, что Москва - город маленький, а вот весь мир оказался таким маленьким, и мы тут все вместе сидим ... Опять повисла пауза, потому что мы-то сидим, а Ленки с нами нет, и нас больше ничего не объединяет. - Я только недавно, когда Елены не стало, понял, - сказал Патрик, - что человек не может быть как остров. - Елена тоже так говорила, - вставила я. Андрей обернулся ко мне и посмотрел как-то странно. - Это из эпиграфа к Хемингуэю, - сказал он тихо, - "Не спрашивай по ком звонит колокол, он звонит по тебе". Мишка снова разлил водку по рюмкам. К еде почти не притронулись. На улице было уже совсем темно, дети спали, во всем доме стояла тишина, и наши приглушенные голоса пропадали, гасли в этой тишине под высоченным потолком. Общие воспоминания не удавались, Ленкина тень не появлялась, мужчины сидели понурые, пили водку и каждый, наверное, вспоминал что-то свое, чем не получалось поделиться. - Да, - вдруг громко сказал Патрик со своей старой блатной интонацией, чуть-чуть в нос и растягивая слова, - у меня же сюрприз есть. Ваш видак работает? Я кассету разыскал, которую снимал на проводах, помните? Ленкины проводы были бурными, шумными, люди приходили и уходили, все спотыкались о разложенные чемоданы, курили по всей квартире, пили. Я не сразу поняла о чем говорит Патрик, но потом вспомнила, что он действительно приволок на проводы видеокамеру - вещь тогда в Москве совершенно экзотическую, он у кого-то ее одолжил. Неужели пленка цела? Мы погасили свет, включили телевизор, поставили кассету. Петровский предупредил, что качество ужасное, запись пришлось переводить на американскую систему, но разглядеть всех можно. Сначала на экране мелькал какой-то мусор, потом вдруг появилась размытая картинка, обрела четкость, а секундой позже прорезался звук. Почти весь кадр занимал стол, уставленный тарелками, бутылками стаканами, потом мелькнуло пьяное лицо Алимова, камера отъехала, давая общий план. На диване около стола сидела Ленка, рядом с ней - я, а с другой стороны Звягинцев с гитарой. Виден был только его затылок, он склонил ухо к струнам и подкручивал колки. - Смотрите, как Елена с Галкой похожи!- сказал Резник. - Это качество плохое, - отозвалась я. - Да нет, - Андрей нажал на "паузу" и рассматривал подрагивающеее изображение, - Они всегда были немножко похожи. А тут еще подстрижены одинаково. Он отпустил "паузу". На экране Ленка тряхнула головой, засмеялась и помахала рукой. Голоса сливались в гул, слышны были отдельные реплики, звон посуды, взрыв смеха, Патрик просил кого-то не толкать его под руку, Звягинцев поднял голову, посмотрел в камеру отсутствующим взглядом, Ленка нетерпеливо что-то ему сказала и он заиграл и запел тихонечко, слов было не разобрать, Елена раздраженно крикнула:"Тише!". Голоса смолкли, стало слышно, что Олег поет "По весеннему по льду, обломился лед, душа оборвалася..." Он замолчал, продолжая играть. "Ну, Олег!"- Ленкин голос был требовательным и обиженным. "Слова забыл" - улыбнулся Олег, и Ленка с середины куплета запела сама. Шум совсем стих, осталась только Олегова гитара и Ленкин хрипловатый голос. "А что я не умерла, знала голая ветла, да еще перепела с перепелками". Изображение и звук пропали, на экране опять что-то замелькало. Андрей остановил пленку. - Там еще дальше есть, сказал Патрик, - надо перемотать немножко. Все молчали. Андрей положил ремот-контроль на стол. Резник отвернулся в угол. Йог Володя улыбнулся и первый раз за вечер открыл рот. Он сказал: - Давайте выпьем. Ночью я вдруг проснулась. Мне захотелось пить и я спустилась на первый этаж. Пахло застоявшимся табачным дымом. Я открыла окна, налила себе сока, присела боком к кухонному столу. Спать не хотелось. Я вспомнила вдруг так ярко, как будто увидела, как Ленка в синем шарфе до колен стоит у таможенной стойки в Шереметево, у нее красные глаза и размазанная по щекам тушь. Ленка смеется и допивает из горлышка остатки коньяка, потом отдает Патрику пустую бутылку и идет к таможне, последний раз оглядывается, скрывается за паспортным контролем. А потом мы стоим на улице, вглядываясь в небо, и мне кажется, я вижу, как их самолет улетает прямо в закат. Больше я ничего не помню, наверно мы поехали домой, на Малую Бронную, куда ж еще. Кто-то потащился в Свиблово, кто- то в Теплый Стан, кто-то в Сокольники. Москва ведь довольно большой город, особенно если пересекать его по диаметру.